Иван Солоневич - Россия в концлагерe [дореволюционная орфография]

— Какъ это вы въ вохръ попали? "Перековались"?

— Перековался къ чортовой матери, — сказалъ урка. — Не житье, а маслянница. Лежишь этакъ цѣльный день животомъ вверхъ, пташки всякія бѣгаютъ...

— Что, въ секретѣ лежите?

— Въ секретѣ. Бѣгунковъ ловимъ. Махорочки у васъ разжиться нельзя? Посидимъ, покуримъ. Степка, катай сюда!

Изъ-подъ того же куста вылѣзъ еще одинъ вохровецъ — мнѣ незнакомый. Сѣли, закурили.

— Много вы этихъ бѣгунковъ ловите? — спросилъ я.

— Чтобъ очень много, такъ нѣтъ. А — ловимъ. Да тутъ, главное дѣло, не въ ловлѣ. Намъ бы со Степкой тутъ до конца лѣта доболтаться, а потомъ — айда, въ Туркестанъ, въ теплые края.

— Выпускаютъ?

— Не, какое тамъ! Сами по себѣ. Вотъ сидимъ, значитъ, и смотримъ, какъ гдѣ какіе секреты устроены. Да тутъ, главное дѣло, только по дорогѣ или около дороги и пройти можно: какъ саженъ сто въ сторону — такъ никакая сила: болото. А гдѣ нѣтъ болота — тамъ вотъ секреты, вродѣ насъ: подъ кустикомъ — яма, а въ ямѣ вохра сидитъ, все видитъ, а ея не видать...

Слышать о такихъ секретахъ было очень неуютно. Я поразспросилъ урку объ ихъ разстановкѣ, но урка и самъ немного зналъ, да и секреты вокругъ пятаго лагпункта меня не очень интересовали. А воображеніе уже стало рисовать: вотъ идемъ мы такъ съ Юрой, и изъ подъ какого-то кустика: "а ну стой" — и тогда гибель... Весеннія краски поблекли, и міръ снова сталъ казаться безвыходно, безвылазно совѣтскимъ...

Я пришелъ въ Медгору свѣтлымъ весеннимъ вечеромъ. Юры въ баракѣ не было. На душѣ было очень тоскливо. Я рѣшилъ пойти послушать "вселагерный слетъ лучшихъ ударниковъ ББК", который подготовлялся уже давно, а сегодня вечеромъ открывался въ огромномъ деревянномъ зданіи ББК-овскаго клуба. Пошелъ.

Конечно, переполненный залъ. Конечно, доклады. Докладъ начальника производственной части Вержбицкаго: "Какъ мы растемъ." Какъ растутъ совхозы ББК, добыча лѣса, гранита, шуньгита, апатитовъ, какъ растетъ стройка туломской электростанціи, сорокскаго порта, стратегическихъ шоссе къ границѣ. Что у насъ будетъ по плану черезъ годъ, что черезъ три года. Къ концу второй пятилѣтки мы будемъ имѣть такія-то и такія-то достиженія... Въ началѣ третьей пятилѣтки мы будемъ имѣть...

Вторая пятилѣтка "по плану" должна была ликвидировать классы и какъ будто бы вслѣдствіе этого ликвидировать и лагери... Но изъ доклада явствуетъ, во всякомъ случаѣ, одно: количество каторжныхъ рабочихъ рукъ "должно расти" по меньшей мѣрѣ "въ уровень" съ остальными темпами соціалистическаго роста. Если и сейчасъ этихъ рукъ — что-то около трехсотъ тысячъ паръ, то что же будетъ "въ условіяхъ дальнѣйшаго роста?"

Потомъ докладъ начальника КВО тов. Корзуна: "Какъ мы перевоспитываемъ, какъ мы перековываемъ"... Совѣтская исправительная система построена не на принципѣ наказанія, а на принципѣ трудового воздѣйствія. Мы не караемъ, а внимательнымъ, товарищескимъ подходомъ прививаемъ заключеннымъ любовь къ "свободному, творческому, соціалистическому труду"...

Въ общемъ Корзунъ говоритъ все то же, что въ свое время по поводу открытія Бѣломорско-Балтійскаго канала писалъ Горькій. Но съ одной только разницей: Горькій вралъ въ расчетѣ на неосвѣдомленность "вольнаго населеніи" Россіи и паче всего заграницы. На какую же публику расчитываетъ Корзунъ? Здѣсь всѣ знаютъ объ этой исправительной системѣ, которая "не караетъ, а перевоспитываетъ", здѣсь всѣ знаютъ то, что знаю уже я: и девятнадцатые кварталы, и диковскіе овраги, и безсудные разстрѣлы. Многіе знаютъ и то, чего я еще не знаю и Богъ дастъ и не успѣю узнать: штрафные командировки, вродѣ Лѣсной Рѣчки, "роты усиленнаго режима" съ полуфунтомъ хлѣба въ день и съ оффиціальнымъ правомъ каждаго начальника колонны на смертный приговоръ, страшныя работы на Морсплавѣ около Кеми, когда люди зимой по сутками подрядъ работаютъ по поясъ въ ледяной водѣ незамерзающихъ горныхъ рѣчекъ. Эта аудиторія все это знаетъ.

И — ничего. И даже апплодируютъ... Н-да, въ совѣтской исторіи поставлено много "міровыхъ рекордовъ", но ужъ рекордъ наглости поставленъ по истинѣ "всемірно-историческій". Такъ врать и такъ къ этому вранью привыкнуть, какъ врутъ и привыкли ко вранью въ Россіи, — этого, кажется, не было еще нигдѣ и никогда...

Потомъ на сценѣ выстраивается десятка три какихъ-то очень неплохо одѣтыхъ людей. Это ударники, "отличники", лучшіе изъ лучшихъ. Гремитъ музыка и апплодисменты. На грудь этимъ людямъ Корзунъ торжественно цѣпляетъ ордена Бѣлморстроя, что въ лагерѣ соотвѣтствуетъ примѣрно ордену Ленина. Корзунъ столь же торжественно пожимаетъ руки "лучшимъ изъ лучшихъ" и представляетъ ихъ публикѣ: вотъ Ивановъ, бывшій воръ... создалъ образцовую бригаду... перевыполнялъ норму на... процентовъ, вовлекъ въ перевоспитаніе столько-то своихъ товарищей. Ну и такъ далѣе. Лучшіе изъ лучшихъ горделиво кланяются публикѣ. Публика апплодируетъ, въ заднихъ рядахъ весело посмѣиваются, лучшіе изъ лучшихъ выходятъ на трибуну и повѣствуютъ о своей "перековкѣ". Какой-то парень цыганистаго вида говоритъ на великолѣпномъ одесскомъ жаргонѣ, какъ онъ воровалъ, убивалъ, нюхалъ кокаинъ, червонцы поддѣлывалъ и какъ онъ теперь, на великой стройкѣ соціалистическаго отечества, понялъ, что... ну и такъ далѣе. Хорошо поетъ собака, убѣдительно поетъ. Ужъ на что я стрѣляный воробей, а и у меня возникаетъ сомнѣніе: чортъ его знаетъ, можетъ быть, и въ самомъ дѣлѣ перековался... Начинаются клятвы въ вѣрности "отечеству всѣхъ трудящихся", предстоитъ торжественное заключеніе какихъ-то соціалистически-соревновательныхъ договоровъ, я кое-что по профессіональной привычкѣ записываю въ свой блокнотъ — записанное все-таки не такъ забывается, но чувствую, что дальше я уже не выдержу. Максимальная длительность совѣтскихъ засѣданій, какую я могу выдержать, — это два часа. Затѣмъ тянетъ не стѣнку лѣзть.

Я пробрался сквозь толпу, загораживавшую входъ въ залъ. У входа меня остановилъ вохръ: "Куда это до конца засѣданія, заворачивай назадъ". Я спокойно поднесъ къ носу вохры свой блокнотъ: на радіо сдавать. Вохра, конечно, ничего не поняла, но я вышелъ безъ задержки.

Рѣшилъ зайти въ Динамо, не безъ нѣкоторой задней мысли выпить тамъ и закусить. Изъ комнаты Батюшкова услышалъ голосъ Юры. Зашелъ. Въ комнатѣ Батюшкова была такая картина: На столѣ стояло нѣсколько водочныхъ бутылокъ, частью уже пустыхъ, частью еще полныхъ. Тамъ же была навалена всякая снѣдь, полученная изъ вольнонаемной чекисткой столовой. За столомъ сидѣлъ начальникъ оперативной части медгорскаго отдѣленія ОГПУ Подмоклый — въ очень сильномъ подпитіи, на кровати сидѣлъ Батюшковъ — въ менѣе сильномъ подпитіи. Юра пѣлъ нѣмецкую пѣсенку: