Иван Солоневич - Россия в концлагерe [дореволюционная орфография]

Увѣренности у меня такой не было. Я зналъ, что терроръ идетъ преимущественно въ деревнѣ, что пострѣливаютъ и въ городахъ — но по фигурамъ весьма второстепеннымъ. Объ этомъ въ газетахъ не публикуется ни слова и объ этомъ ходятъ по Москвѣ только темные и таинственные шепоты.

— А вы тоже кидали бомбы?

— Я не кидалъ. Я былъ на десятыхъ роляхъ — вотъ потому и сижу здѣсь, а не на томъ свѣтѣ. По нашему вхутемасовскому дѣлу разстрѣляно пятьдесятъ два человѣка.

О вхутемасовскомъ дѣлѣ и о разстрѣлахъ я кое-что слыхалъ въ Москвѣ — что-то очень неясное и путанное. Пятьдесятъ два человѣка? Я уставился въ Хлѣбникова не безъ нѣкотораго интереса.

— И это былъ не романъ, а организація?

— Организація. Нашъ Вхутемасъ работалъ надъ оформленіемъ декорацій въ первомъ Мхатъ [13] Московскій Художественный театръ. . Былъ проектъ бросить со сцены бомбу въ сталинскую ложу. Не успѣли...

— И бомба была?

— Была.

— И пятьдесятъ два человѣка собирались ее бросать?

— Ну, И. Л., ужъ вамъ-то нужно бы знать, что разстрѣливаютъ не только тѣхъ, кто собирался кидать бомбу, но и тѣхъ, кто подвернулся подъ руку ГПУ... Попалась лабораторія, изготовлявшая бомбу — и ребята не изъ нашего вуза, химики ... Но, въ общемъ, могу васъ увѣрить, что вотъ такіе ребята будутъ, какъ вы говорите, валять дурака и кончатъ тѣмъ, что они этого дурака въ самомъ дѣлѣ свалятъ къ чертовой матери. Своей смертью Сталинъ не умретъ — ужъ тутъ вы можете быть спокойны.

Въ голосѣ Хлѣбникова не было никакой ненависти. Онъ говорилъ тономъ врача, указывающаго на необходимость тяжелой, но неизбѣжной операціи.

— А почему тебя не разстрѣляли? — спросилъ Юра.

— А тутъ многое было. И, главное, что папаша у меня — больно партійный.

— Ахъ, такъ это вашъ отецъ возглавляетъ... — я назвалъ видное московское заведеніе.

— Онъ самый. Вообще почти всѣ, кто уцѣлѣлъ по этому дѣлу, имѣютъ партійныхъ папашъ. Ну, папаши, конечно, забѣгали... Вѣроятно, говорили то же самое, что вотъ вы сейчасъ — валяютъ-де мальчишки дурака. Или что-нибудь въ этомъ родѣ. Ну, папашъ было много. Вотъ мы кое-какъ и выскочили...

— Значитъ, вы — студентъ, такъ сказать, вполнѣ пролетарскій?

— Абсолютно. И даже комсомолецъ. Я знаю, вы хотите спросить, почему я, пролетарій и все такое, собирался заняться такимъ непредусмотрѣннымъ физкультурой спортомъ, какъ метаніе бомбъ?

— Именно.

— Да вотъ именно потому, что я пролетарій. Сталинъ обманулъ не васъ, а меня. Вы ему никогда не вѣрили, а я вѣрилъ. Сталинъ эксплоатировалъ не вашъ, а мой энтузіазмъ. И потомъ еще, вы вотъ не вѣрите, въ это... ну, какъ сказано у Сельвинскаго — "въ святую банальность о счастьи міра"...

— Пока что — не вѣрю.

— Вотъ видите. А я вѣрю. Слѣдовательно, вамъ наплевать на то, что эту "банальность" Сталинъ дискредитируетъ на вѣка и вѣка. А мнѣ? Мнѣ не наплевать. Если Сталинъ процарствуетъ еще лѣтъ десять, то-есть, если мы за это время его не ухлопаемъ, то дѣло будетъ стоять такъ, что вы его повѣсите.

— Кто это — вы?

— Такъ сказать, старый режимъ. Помѣщики, фабриканты...

— Я не помѣщикъ и не фабрикантъ.

— Ну, это не важно. Люди, такъ сказать, стараго міра. Вотъ тѣ, кто въ святую банальность не вѣрятъ ни на копѣйку. А если Сталинъ процарствуетъ этакъ еще лѣтъ десять — кончено. Тогда будетъ такое положеніе, что приходи и владѣй, кто попало. Не то, чтобы Муссолини или Гитлеръ, а прямо хоть Амманулу подавай.

— А вы не думаете, что такое положеніе создалось уже и сейчасъ?

— Ну, вотъ — тѣмъ хуже. Но я не думаю. Еще не создалось. Такъ понимаете мою мысль: если до этого дойдетъ, если вы повѣсите Сталина, ну и все такое, тогда всякій будетъ имѣть право мнѣ, пролетарію, сказать: ну что, сдѣлали революцію? Взяли власть въ свои мозолистыя руки? Довели Россію до точки. А теперь — пошли вонъ! Молчать и не разговаривать! И разговаривать будетъ не о чемъ. Вотъ-съ какая получается исторія... Мы не хотимъ, чтобы надъ страной, которую мы строимъ, торчалъ какой-то готтентотскій царекъ. Понятно?

— Понятно, хотя и нѣсколько путано...

— Почему путано?

— Ухлопавъ Сталина, что вы будете дѣлать дальше? И почему именно вы, а не кто-нибудь другой?

— Другого никого нѣтъ. Есть трудящіяся массы, и хозяевами будутъ онѣ.

— А кто этими хозяевами будетъ управлять?

— Никто не будетъ управлять. Не будетъ управленія. Будетъ техническое руководство.

— Такъ сказать, утопія технократическаго порядка, — съиронизировалъ я.

— Да, технократическая, но не утопія. Техническая неизбѣжность. Дворянства у насъ нѣтъ. Возьмите любой заводъ и выкиньте къ чорту партійную головку. Кто останется? Останутся рабочій и инженеръ. Партійная головка только тѣмъ и занимается, что никому не даетъ ни житья, ни возможности работать. А инженеръ съ рабочимъ сговорятся всегда. Нужно вышибить партійную головку — всю. Вотъ мы ее и вышибемъ.

Тонъ у Хлѣбникова былъ очень увѣренный.

— Мы, Николай Вторый, Самодержецъ... — началъ было я.

— Можете смѣяться. Смѣется — послѣдній. Послѣдними будемъ смѣяться мы. Мы ее вышибемъ, но помѣщиковъ не пустимъ. Хотятъ работать директорами совхозовъ — конечно, тѣ, кто это дѣло знаетъ — пожалуйста, деньги на бочку, власть въ руки: дѣйствуйте. Если Рябушинскій...

— Откуда вы знаете Рябушинскаго?

— Знаю. Это онъ пророчествовалъ о костлявой рукѣ голода, которая схватитъ насъ за горло и заставитъ придти къ нему съ поклономъ — придите, дескать, и владѣйте...

— Знаешь, Коля, — сказалъ Юра, — давай говорить по честному: изъ всѣхъ пророчествъ о революціи это, кажется, единственное, которое выполняется, такъ сказать, на всѣ сто процентовъ.

— Революція еще не кончилась, такъ что о ста процентахъ пока нечего и говорить. Такъ если онъ захочетъ — пусть работаетъ директоромъ треста. Будетъ хорошо работать — будемъ платить сотни тысячъ. Въ золотѣ.

— А откуда у васъ эти сотни тысячъ будутъ?

— Будутъ. Если всѣ будутъ работать и никто не будетъ мѣшать — будутъ сотни милліардовъ. Вамъ, И. Л., отдадимъ всю физкультуру: дѣйствуйте...

— Вы очень ужъ сильно злоупотребляете мѣстоимѣніемъ "мы". Кто это собственно эти "мы?

— Мы — тѣ, кто работаютъ, и тѣ, кто тренируются. Вотъ, скажемъ, спортивныя организаціи выбираютъ васъ, и И. Л. дѣйствуетъ. И выбираютъ не на четыре года, какъ въ буржуазныхъ странахъ, а на двадцать лѣтъ, чтобы не было чехарды. А отвѣчать вы будете только по суду.

Въ голосѣ Хлѣбникова не было ни экстаза, ни энтузіазма, ни, такъ сказать, религіознаго подъема. Слова онъ вбивалъ, какъ плотникъ гвозди, — увѣренно и спокойно. И даже не жестикулировалъ при этомъ. Отъ его крѣпкихъ плечъ вѣяло силой...

Программа технократіи для меня не была новостью — она весьма популярна среди части совѣтской интеллигенціи, но тамъ она обсуждается нѣсколько абстрактно: "вотъ ежели бы"... У Хлѣбникова "ежели бы" не было никакихъ.