Иван Солоневич - Россия в концлагерe [дореволюционная орфография]

Такъ промучились почти всю ночь. Передъ разсвѣтомъ оставили всякую надежду на сонъ, навьючили рюкзаки и двинулись дальше въ предразсвѣтныхъ сумеркахъ по мокрой отъ росы травѣ. Выяснилось еще одно непредвидѣнное неудобство. Черезъ нѣсколько минутъ ходьбы брюки промокли насквозь, прилипли къ ногамъ и связывали каждый шагъ. Пришлось идти въ трусикахъ.

Невыспавшіеся и усталые, мы уныло брели по склону горы, вышли на какое-то покрытое туманомъ болото, перешли черезъ него, увязая по бедра въ хлюпающей жижѣ, снова поднялись на какой-то гребень. Солнце взошло, разогнало туманъ и комаровъ; внизу разстилалось крохотное озерко, такое спокойное, уютное и совсѣмъ домашнее, словно нигдѣ въ мірѣ не было лагерей...

— Въ сущности, теперь бы самое время поспать, — сказалъ Юра.

Забрались въ кусты, разложили плащъ. Юра посмотрѣлъ на меня взоромъ какого-то открывателя Америки.

— А вѣдь, оказывается, все-таки драпанули, чортъ его дери...

— Не кажи гопъ, пока не перескочилъ...

— Перескочимъ. А ей-Богу, хорошо. Если бы еще по двухстволкѣ, да по парабеллюму... вотъ была бы жизнь.

Шли мы такъ. Просыпались передъ разсвѣтомъ, кипятили чай, шли до 11 часовъ. Устраивали привалъ, варили кашу, гасили костеръ и, отойдя на версту, снова укладывались спать. На тѣхъ мѣстахъ, гдѣ раскладывались костры, мы не ложились никогда: дымъ и свѣтъ костра могли быть замѣчены, и какой-нибудь заблудшій въ лѣсахъ активистъ, вынюхивающій бѣглецовъ, или урка, ищущій ѣды и паспорта, или приграничный мужикъ, отсѣянный отъ всякихъ контръ-революціонныхъ плевелъ и чающій заработать куль муки, могли бы пойти на костеръ и застать насъ спящими.

Вставали часовъ въ пять и снова шли до темноты. Снова привалъ съ кашей и ночлегъ. Съ ночными привалами было плохо.

Какъ мы ни прижимались другъ къ другу, какъ мы ни укутывались всѣмъ, что у насъ было, мокрый холодъ приполярной ночи пронизывалъ насквозь. Потомъ мы приноровились. Срѣзывали ножами цѣлыя полотнища моха и накрывались имъ. За воротъ забирались цѣлые батальоны всякой насѣкомой твари, хвои, комки земли, но было тепло.

Нашъ суррогатъ карты въ первые же дни обнаружилъ свою полную несостоятельность. Рѣки на картѣ и рѣки въ натурѣ текли каждая по своему усмотрѣнію, безъ всякаго согласованіи съ совѣтскими картографическими заведеніями. Впрочемъ, и досовѣтскія карты были не лучше. Для первой попытки нашего побѣга въ 1932 году я раздобылъ трехверстки этого района. Такихъ трехверстокъ у меня было три варіанта: онѣ совпадали другъ съ другомъ только въ самыхъ общихъ чертахъ, и даже такая рѣка, какъ Суна, на каждой изъ нихъ текла по особому.

Но это насъ не смущало: мы дѣйствовали по принципу нѣкоего героя Джека Лондона: что бы тамъ ни случилось, держите прямо на западъ. Мы держали прямо на западъ. Одинъ изъ насъ шелъ впереди, провѣряя направленіе или по солнцу, или по компасу, другой шелъ шагахъ въ двадцати сзади, выправляя мелкія извилины пути. А этихъ извилинъ было очень много. Иногда въ лабиринтахъ озеръ, болотъ и протоковъ приходилось дѣлать самыя запутанныя петли и потомъ съ великимъ трудомъ возстанавливать затерянную прямую нашего маршрута. Въ результатѣ всѣхъ этихъ предосторожностей — а можетъ быть, и независимо отъ нихъ — мы черезъ шестнадцать сутокъ петлистыхъ скитаній по тайгѣ вышли точно въ намѣченное мѣсто. Ошибка верстъ въ тридцать къ сѣверу или къ югу могла бы намъ дорого обойтись: на югѣ граница дѣлала петлю, и мы, перейдя ее и двигаясь по прежнему на западъ, рисковали снова попасть на совѣтскую территорію и, слѣдовательно, быть вынужденными перейти границу три раза. На троекратное везенье расчитывать было трудно. На сѣверѣ же къ границѣ подходило стратегическое шоссе, на немъ стояло большое село Поросозеро, въ селѣ была пограничная комендатура, стояла большая пограничная часть, что-то вродѣ полка, и туда соваться не слѣдовало.

Дни шли однообразной чередой. Мы двигались медленно. И торопиться было некуда, и нужно было расчитывать свои силы такъ, чтобы тревога, встрѣча, преслѣдованіе никогда не могли бы захватить насъ уже выдохшимися, и, наконецъ, съ нашими рюкзаками особенной скорости развить было нельзя.

Моя рана на спинѣ оказалась гораздо болѣе мучительной, чѣмъ я предполагалъ. Какъ я ни устраивался со своимъ рюкзакомъ, время отъ времени онъ все-таки сползалъ внизъ и срывалъ подживающую кожу. Послѣ долгихъ споровъ я принужденъ былъ переложить часть моего груза въ Юринъ рюкзакъ — тогда на Юриной спинѣ оказалось четыре пуда, и Юра еле выволакивалъ свои ноги...

Часъ за часомъ и день за днемъ повторялась приблизительно одна и та же послѣдовательность: перепутанная и заваленная камнями чаща лѣса на склонѣ горы, потомъ непроходимые завалы бурелома на ея вершинѣ, потомъ опять спускъ и лѣсъ — потомъ болото или озеро. И вотъ — выйдемъ на опушку лѣса — и передъ нами на полверсты-версту шириной разстилается ржавое карельское болото, длинной полосой протянувшееся съ сѣверо-запада на юго-востокъ — въ направленіи основной массы карельскихъ хребтовъ... Утромъ — въ туманѣ или вечеромъ — въ сумеркахъ мы честно мѣсили болотную жижу, иногда проваливаясь по поясъ, иногда переправляясь съ кочки на кочку и неизмѣнно вспоминая при этомъ Бориса. Мы вдвоемъ — и не страшно. Если бы одинъ изъ насъ провалился и сталъ тонуть въ болотѣ — другой поможетъ. А каково Борису?

Иногда, днемъ, приходилось эти болота обходить. Иногда, даже днемъ, когда ни вправо, ни влѣво болоту и конца не было видно, мы переглядывались и перли "на Миколу Угодника". Тогда 500-700 метровъ нужно было пройти съ максимальной скоростью — чтобы возможно меньше времени быть на открытомъ мѣстѣ. Мы шли, увязая по колѣна, проваливаясь по поясъ, пригибаясь къ землѣ, тщательно используя для прикрытія каждый кустикъ — и выбирались на противоположный берегъ болота выдохшимися окончательно. Это были наиболѣе опасные моменты нашего пути. Очень плохо было и съ переправами.

На первую изъ нихъ мы натолкнулись поздно вечеромъ. Около часу шли въ густыхъ и высокихъ — выше роста — заросляхъ камыша. Заросли обрывались надъ берегомъ какой-то тихой и неширокой — метровъ двадцать — рѣчки. Пощупали бродъ — брода не было. Трехметровый шестъ уходилъ цѣликомъ — даже у берега, гдѣ на днѣ прощупывалось что-то склизкое и топкое. Потомъ мы сообразили, что это, въ сущности, и не былъ берегъ въ обычномъ пониманіи этого слова. Это былъ плавающій слой мертваго камыша, перепутанныхъ корней, давно перегнившей травы — зачатокъ будущаго торфяного болота. Прошли съ версту къ югу — та же картина. Рѣшили переправляться вплавь. Насобирали сучьевъ, связавъ нѣчто вродѣ плотика — веревки для этой цѣли у насъ были припасены — положили на него часть нашего багажа, я раздѣлся; тучи комаровъ тотчасъ же облѣпили меня густымъ слоемъ, вода была холодна, какъ ледъ, плотикъ еле держался на водѣ. Мнѣ пришлось сдѣлать шесть рейсовъ туда и обратно, пока я не иззябъ окончательно до костей и пока не стемнѣло совсѣмъ. Потомъ переплылъ Юра, и оба мы, иззябшіе и окоченѣвшіе, собрали свой багажъ и почти ощупью стали пробираться на сухое мѣсто.