Алена Свиридова - Счастье без правил

В это самое время распахнулась дверь, и в комнату вошел мой десятилетний сын Гриша.

– Мам, я есть хочу. Пошли в «Прованс», я закажу бургер!

– Гриша, а по-твоему, что такое эйфория?

Гриша посмотрел на меня ясными, большими глазами.

– Эйфория? Это острое воспаление счастья.

Дверь в студию почему-то долго не открывалась. Когда наконец-то открылась, я расстроилась, хоть и знала, что увижу. Студия потеряла свое сакральное значение – ее превратили в склад. Среди барабанов, клавишей, гитар, колонок, пультов и проводов вульгарно расположилась потерявшая все свое былое великолепие кухонная мебель. Коробки с посудой, вещами и книгами заполняли оставшееся пространство. Единственным радостным пятном почему-то смотрелся новый оранжевый велосипед. Вздохнув, я поднялась наверх в квартиру. Стало ясно, что ремонт здесь еще не закончен, как было обещано, и закончится неизвестно когда.

О чем можно мечтать, когда видишь, что твою спальню покрасили в темно-болотный цвет, пол плохо отциклевали, в гостиной конь не валялся, и надо все переделывать. И все считать. И за все платить. Или платить за то, что не можешь хорошо считать. Вздохнув, спускаюсь обратно в студию. Долго думаю, сидя в эпицентре этого хаоса за икеевским столом: выбросить или не выбросить печенье, что лежит непонятно с какого времени в вазочке возле макбука. Наверное, лучше выбросить, потому что продукты здесь вообще не стоит держать – в подвальном помещении могут завестись крысы. Сосед-скульптор, из мастерской напротив, говорил, что к нему уже одна приходила. Вот ужас-то! А с другой стороны – в магазин идти нет сил. Что ему будет, печенью-то. Хоть будет с чем чаю попить. Или все же выбросить? Где, кстати, мои куртки? Где постельное белье? Может, здесь? Я начинаю открывать коробки одну за другой. Так, скатерти я нашла. На кой они здесь нужны? А, полотенца, отлично, пригодятся. А где мои концертные платья?? Послезавтра опять лететь. Где все?

Я тупо смотрю на коробки. Неужели это никогда не закончится и я проведу оставшуюся жизнь в подземелье? Но, проходя мимо зеркала, понимаю, что вру. Никаких признаков страдания на моем лице не наблюдается. Напротив, это загорелое лицо почему-то очень довольное. Вот он, момент истины! Моя давняя, тайная, невысказанная мечта, простая и понятная для меня и обидная для моих близких, исполняется прямо сейчас. Ну простите меня, мои дорогие, я так давно мечтала пожить одна, ничего не готовить, никого не развлекать, ни под кого не подстраиваться и не испытывать постоянного гнета ответственности за то, как учится или не учится мой сын, что он будет есть на завтрак и что приготовить на обед. А еще надо позаниматься с ним музыкой, наверное, придется отлупить, найти нового репетитора по английскому, домработница не пришла, кровать не убрана, уроки он не делает, я сейчас сойду с ума.

«Ты не уделяешь мне внимания, я все делаю сам» – это реплика с другой, как вы понимаете, стороны. У меня не получается правильно организовывать свой быт. Боюсь, я не очень хорошая мать и явно сомнительного качества жена.

Утешаю себя тем, что, возможно, я хорошая артистка.

В семье, правда, это никому не нужно.

Бывший муж, ругая меня и нерадивых строителей, забрал ребенка на время, пока не кончится ремонт. Любимый благоразумно решил пережить этот «hell» у мамы. Так что никаких обязанностей, ранних подъемов, домработниц, репетиторов и недовольных лиц. «Один, совсем один». Ура! Можно завтракать в ресторанчике на углу, смотреть на улицу и читать, мечтать, писать, сочинять, наблюдать, красота-то какая!

Я радостно заваливаюсь на узкую кушетку, которая перекочевала сюда из детской, с тех пор как старший сын вырос и уехал в Канаду. Тогда же в студии обосновался старый письменный стол, символ его детства и моей первой молодости. Скатерть неожиданно оказалась очень нужной вещью в хозяйстве – ее можно постелить вместо простыни. И еще одну скатерть вместо пододеяльника. Сверху – плед. Отлично получилось! Здесь тепло. О, я кое-что нашла! Огромная, старая, перьевая подушка без наволочки, господи, ей лет, кажется, больше, чем мне, наверняка мама ее привезла еще из Минска. На ней очень удобно возлежать полусидя, как умирающий Некрасов. Раньше почему-то все советские люди спали на таких огромных квадратных подушках, а когда удавалось вырваться за границу, брезгливо ругали жлобов буржуев, у которых подушки были длинные и худые, как топ-модели. Я улеглась поудобнее и принялась мечтать.

Нет, я никогда не хотела уехать, хотя, кажется, об этом мечтали все нормальные люди. Потому что, несмотря на худые подушки и чистые, уютные домики пионерского лагеря в восточно-германском городе Росток, несмотря на бешеное внимание немецких мальчиков, вдруг лавиной свалившееся на меня в 14 лет, я понимала, что что-то с нами, советскими детьми, не так. Какие-то мы не такие. Зажатые, что ли. Неуверенные в себе на их фоне. Не так одетые. Смущаемся постоянно. Потому что стыдно, что пялишься, открыв рот, на джинсы и куртки, в которые одеты немецкие подростки, в магазине с тоской вспоминаешь наши пустые полки, а хуже всего осознание того, что ведь это недостойно. Недостойно нормального человека хотеть все то, что надето на Андреа, моей немецкой лагерной подружке, включая ее рюкзак, блокнот, ручку и даже носки. Зависть – страшно унизительное чувство. Ощущая себя вторым сортом, я страдала. Мечта не может иметь очертания джинсов и сандалий, мечта – это другое. Унизительно мечтать все это получить.

Вернувшись, я начала мечтать о другом. Я даже сама не понимала, о чем именно.

О другой жизни, в которой нет места ссорам родителей, где нет школы, уроков, подъема в семь утра, давки в автобусе и вечного синдрома невыученных уроков.

Удивительно, но джинсы небесно-голубого цвета мне достались сами собой от подружки и соседки Ларисы, которая из них выросла, фактически так и не носив. Ларискина мама работала в ОВИРе, и работа эта являлась неким порталом, соединяющим два мира. Оттуда невероятным образом появлялась жвачка, шмотки и даже ананас! Видимо, джинсы, несмотря на унизительность, все же были мечтой, потому что я вдруг развеселилась и научилась играть на гитаре, чем снискала огромное уважение мальчиков.

Следующий сезон в пионерском лагере был убойным.

В Ларискиных индийских джинсах фирмы «Милтонс», с прической «ветерок», гитарой и бардовским репертуаром я поняла, что держу публику в руках.

Это было ощущение невероятной свободы! Такой, что и не снилась немецким детям. Мероприятий в лагере было много, пела я все время, научилась играть «Лестницу в небо» и «Шизгару». Когда закончилась смена, у меня были покрытые красным лаком, обгрызенные ногти, выгоревшие светлые волосы и вши. За славу пришлось заплатить очередным унижением. На санстанции, где меня с головы до ног облили какой-то страшно вонючей жидкостью, мама виновато объясняла медсестре: «У них же в лагере все общее, и расчески, и носки».