Людмила Зотова - Дневник театрального чиновника (1966—1970)

«Хочу дополнить несколькими словами. Подумать о системе подготовки в наших учебных заведениях деятелей искусств. Комплектование нужными людьми должно быть. В Суриковском институте почти все — дети художников. Происходит преемственность поколений. Часто папаша настойчивый, мамаша пробивная, по блату много. Надо находить одаренных людей из всех слоев нашего общества. Требовательность, бескомпромиссность, и не оставлять без последствий, что в Ленинграде творится в филармонии».

Сегодня у нас отмечали 25 лет пребывания в партии Тарасова и Артемова. Тарасов про свой «путь» рассказывал, как он горд, что все с партией, что он солдат партии (он так часто себя называет — солдат партии). А Артемов — про себя. Был чай, торт. Потом Артемов достал денег и принес водку. Тосты. Емельянов: «За безусловные ценности!» Я сказала Тарасову, что вчера на собрании мог бы и удержаться от восхваления «Круглого стола», и что вообще надо иметь мужество (за которое кто-то пил), чтобы через полгода не раскаиваться. Он отвечал, что не раскается, а позже, довольно-таки упившись, по поводу своего вчерашнего выступления сказал: «А что мне было делать?» А мы втроем — Назаров, Жуков и я — разговаривали. Жуков говорил, что человека — художника можно уважать, когда у него есть положительный идеал, пусть утопический. Вот Толстой со своим нравственным самоусовершенствованием. Сейчас эта проблема возникает на Западе. Сартр ищет, усовершенствованием социализма занимается. Говорили о Шекспире, Гете, Ибсене. Потом подсел к нам Емельянов, потом мы с Емельяновым пошли в кино на «Три тополя на Плющихе».

В 12 часов вызвал меня Тарасов, там сидели на диване Кудрявцев и Голдобин, а в кресле — Малашенко. Тарасов сказал, что я московскими театрами больше заниматься не буду, а мне остаются иностранцы, выставки, Худсовет — в общем, отпуск с содержанием.

Потом было совещание по очищению репертуара в республиках, что снимать. Вечером была у Бориса Владимировича.

Утром, сидя у нас, Кудрявцев говорил, что на даче так здорово: лес, воздух, птицы поют, жизнь все-таки прекрасна, а придешь на работу — и опять жить не хочется.

В 11 часов Фурцева смотрит с комиссией «Три сестры». В комиссии: Кедров, Р. Симонов, Е. Симонов, Абалкин, Зубков, Игнатова, Грибов и т. д. От нас — Тарасов, Голдобин, Шумов, Назаров. Вернувшись, Шумов рассказал про обсуждение — особенно «старались» мхатовцы. Запишу лишь смешное выступление Жарова:

«Эфрос — рецидивист, давно говорят, что у него идейно не то, и вот это мне мешает смотреть, вижу что-то хорошее, а все мысль, что это Эфрос, а не другой!»

Политическим слепцом назвали Бортко в обкоме в Одессе за то, что он предложил пьесу «Большевики».

Грустная запись. Вчера, 30 мая, в последний раз играли «Три сестры». В новом сезоне они не пойдут, решено на всех уровнях руководства твердо. Господи, как жаль, что больше никто их не увидит. Я была на спектакле четвертый раз и увидела кое-какие изменения — так, в первом акте сокращена игра с самоваром, не так нарочито вглядывается в лица Вершинин; во втором сокращено «обольщение» Андрея Наташей, изменены некоторые мизансцены в третьем акте, но все это пустяки, жаль лишь, что совсем снят танец Чебутыкина, впрочем, это я плачу по шапке, когда отрубили голову. Мне хотелось как-то зафиксировать спектакль, но он опять меня так захватил, что я ему полностью отдалась, и все. Не знаю, знали ли актеры, что они играют последний спектакль, ведь официально никто ничего не сказал. И каково Эфросу — это как похороны любимого ребенка. Но многие уже слышали, что это последний спектакль, и пришли проститься, кому могла и я говорила, чтобы не пропустили последнюю возможность. Рядом со мной сидела Ю. Борисова со Спектором, которому после третьего акта стало плохо с сердцем, и они ушли. (Спектор в мае болел.)

Прошел почти месяц после той грустной записи, а я все не могу заставить себя записывать, что происходит вокруг, противно. Недели три назад состоялось заседание бюро Кировского райкома партии, на котором обсуждался Театр на Таганке, и было принято решение «Об укреплении руководства театра», то есть о замене Любимова. И вот московское Управление подбирает замену — вроде решили Эрина, Толмазов отказался.

А у нас Осипов уходит на пенсию, подбирают кандидатуру на главного редактора, ходят разговоры о Суровцеве.

Только что прочитала в «Литгазете» редакционную статью «Идейная борьба, ответственность писателя» о Солженицыне. Упоминаются пьеса «Пир победителей», роман «Раковый корпус».

Из разговора с Синянской узнала, что в ответ на письмо Любимова «Наверх» последовал звонок, который изменил решение бюро райкома и вместо формулировки «укрепить руководство театра» последовало просто «указать» Любимову, а ему вроде позвонили и сказали, чтобы работал по-прежнему. Для наших это кое-что, особенно накануне обсуждения журнала «Театр» первого июля.

Сегодня состоялась коллегия Министерства, на которой «разбирали» журнал «Театр». Даже Шумов был удручен тем, как это происходило, как распоясалась «черная сотня».

Выступали: Рыбаков (докладчик), Владыкин (доклад от Министерства), Г. Марков (секретарь Союза писателей), Кузнецов (Министр культуры РСФСР), Михалков, Софронов, Пименов, Салынский, Товстоногов, Абалкин, Фурцева.

Михалков говорил, что авторы у журнала случайные, что пьесы он печатал случайные (его не печатали — вот весь принцип). Софронов, по выражению Шумова, вел себя как бандит, садист: топит, потом вытащит, даст глотнуть воздуха и опять топит. Огорчительнее всего, что Салынский повернул на 180 градусов (до неприличия), назвал статью Крымовой о «Пугачеве» хамской. Вообще, «именинниками» были Крымова и Аникст. Аникст за — «Современник», за то, что написал, что это театр, который сказал слово правды, что с его появлением МХАТ перестал быть единственным властителем дум. Лейтмотивом всего «обсуждения» было, что это все ложь, что и при «культе», (хотя это слово, естественно, не произносилось) были достижения, что как раз на этот период приходится расцвет Охлопкова, творчество Таирова и Мейерхольда. Особенно казуистически выступал Абалкин, надергавший «компрометирующих» цитат и приводивший «достижения» тех лет, конечно, не «Зеленую улицу», а «поприличнее». Да, Салынский обвинил журнал в групповщине, что примером тому юбилейный номер (к 50-летию Октября), где даже не упомянуты имена ведущих драматургов — Софронова, Мдивани, Штока и т. д.

Жуткое впечатление у Шумова оставило выступление Кузнецова, который, видимо, и журнала-то не читал, а только наклеивал всякие ярлыки, обвиняя в непартийности. Странно — порядочно выступал Пименов, сам удивляясь своей порядочности, по выражению Шумова. Он, видимо, готовился к другому повороту событий. Самым приличным был Товстоногов, который «удивил» Фурцеву, она все пожимала плечами. Он говорил: «Да, в журнале печатаются и слабые пьесы, но они и впредь будут печататься, никто от этого не застрахован». (Реплика Фурцевой: «Ну а где партийная совесть?») Товстоногов: «Партийную совесть не взвесишь на весах, она — понятие, которое меняется от обстоятельств». Но вообще обстановка была такая, что и он скис.