Людмила Зотова - Дневник театрального чиновника (1966—1970)

У Ширвиндта же очень ложатся на роль его собственные данные. Подлец, предатель, холодный эгоист, а за этим просвечивает что-то другое, это у автора только маска на герое. А это оформление — высокий станок уступами и на них радужные пятна — зеленые, желтые, фиолетовые, как на неровных ступенях жизни, а за ними черное ничто. И игра в волейбол в первом акте, и мяч и его перекидка в финале — вряд ли здесь можно как-то вразумительно на словах все объяснить, но для создания атмосферы, настроения, каких-то призывов к аллегориям — это так много. И еще интересно: внешне все безэмоционально, все спокойно, все ровно, а ты вдруг начинаешь к середине первого акта так волноваться, в груди у тебя теснятся и закипают слезы, это все тебе так важно, так дорого. Как это напряжение держится у актеров внутри под оболочкой спокойствия, как бы под высоким давлением, как без внешних приемов передалось тебе? Когда я рассказала Емельянову свой впечатления, то он сказал: «Раз на Вас так подействовало, это очень хорошо, значит, не все бесполезно, а то я уж думал, что все бесполезно. Видимо, зритель — вот основной творец спектакля, и Вы — такой зритель». Не знаю, конечно, важно, кто, с чем в душе и зачем приходит в театр. Но театр должен давать ему материал для «творчества», и Эфрос его мне дал, он будит фантазию, рождает ассоциации. Напрашиваются образы всеобщей тоски, напуганности, всеобщего недоверия, призрачности деятельности и вообще жизни. Когда человек в разладе с самим собой, в непонимании, задумавшись, он уже не сможет двигаться, как сороконожка. Это время, наше страшное время.

Сегодня сообщение в газете, что при встрече космонавтов кто-то стрелял в них при проезде торжественного кортежа. Как рассказала Синянская, стрелял 20-летний офицер, ленинградец, приехавший в Москву к родственникам, кто-то из которых работает в милиции, у кого он и взял милицейскую форму. Конечно, он стрелял не в космонавтов, ранил мотоциклиста и шофера, шофер уже умер. Хотел сам застрелиться, но следующий мотоциклист его сбил, и его взяли. Люда с мужем (я у них вчера была после спектакля) боятся, что это тонкая провокация, как в 37-м году, чтобы вызвать недовольство в народе, что в его любимцев-космонавтов стреляют, и вот, мол, надо опять сажать врагов, а то, мол, развелись.

А в Чехословакии студент Ян Палах сжег себя на Вацлавской площади и оставил записку, что их будет 18, а он счастлив, что ему выпала честь быть первым, что они требуют отмены цензуры и закрытия газеты, которую мы там издаем. По радио выступил Свобода и сказал, что они очень ценят патриотизм Палаха, но не надо идти по его пути — это бессмысленно.

Пришла из ВТО. Сейчас выскочила из большой неприятности. Я уже записывала, что мне поручили организовать концерт для ЦК. Так вот, когда я говорила со Степановой об отрывке из «Чрезвычайного посла», она сказала, что с Кторовым она поговорит сама, но мне и в голову не пришло, что второго партнера — Сафонова она не предупредит, что это должна была сделать я. И Раевский, который предварял отрывок, тоже не озаботился. Дело сложилось так, что времени 6 часов, надо начинать, а Сафонова нет, и когда Раевский позвонил ему домой, он сказал, что в первый раз слышит. Но это ведь удача, что он оказался дома, а если бы нет? В общем, послали за ним машину, а он живет на Горьковской набережной. Отрывок из «Чрезвычайного посла» должны были играть сразу после вступительного слова Царева, но так как Сафонова еще не было, начали концерт с «Конармии» Театра Вахтангова, поскольку Завадского, который должен был идти вторым, тоже еще не было. Приехавший Завадский устроил грандиозный скандал, что он не может ждать и не будет выступать после «Чрезвычайного посла», и поставил ультиматум: или он выступает сразу после «Конармии», или он уйдет и не разрешит актерам играть отрывок из «Шторма». Тарасов и Царев бросились его уговаривать, он вроде согласился пропустить МХАТ, а потом опять мне заявил, что сейчас уйдет. Я опять за Тарасовым, он: «Ну, пусть он выступает». Я так перенервничала, что села в кабинете Эскина и заплакала от этого неуважения друг друга, этих чувств человеческой злости, почти ненависти, ревности, зависти. А потом Раевский стал куражиться и пародировать, как выступает Завадский, как он играет очками, разевает рот, а его не слышно. Он передразнивал Завадского перед Царевым, а тот улыбался. Вообще-то Царев вел себя на редкость приятно, выдержанно, спокойно, всех успокаивал, шутил. Вот как все непросто — тот прогрессивный, а капризничал как ребенок, а этот ретроград, а в обиходе приятен. Ну, в конце концов все кончилось благополучно. Длилось мероприятие 2,5 часа, так что нормально. Благодарили Тарасова и Царева.

Любопытный разговор был у меня на этом вечере с Солодовниковым, говорили о тех, кто в зале. Он сказал, что с подобными людьми довоенного времени он встречался, тогда они были и умные, и инициативные. Я: «Теперь не то?» Он: «Нет, если они с тобой откровенны и не боятся, а ты — с ними, то видишь, что они умны и все понимают, но это не находит выхода в жизнь, их жизнь в замкнутом кругу». Я: «Так и везде, и в литературе, и в драматургии, и к чему-то это должно в конце концов привести, должно быть этому разрешение». Он согласился. Потом, не помню уж как это вышло, но он сказал, что у него есть одно положительное качество — он не боится, когда его ругают, уж сколько раз был пуган, и не такими, как в зале, а такими, как Маленков и Берия. Я: «Вы бы посоветовали и Тарасову не бояться». Он: «Пытался, но бесполезно. Сказал, что есть разница, мне 65, а ему 56, и у него семья. Я ему говорю, что так как он работал в ЦК, то ему обеспечена пенсия в любом случае, даже если и в 57, но он не внемлет этим доводам». Заговорили о Владыкине, что он ничтожен и скоро уйдет на пенсию. Он сказал Солодовникову, что как только ему стукнет 60 — он уйдет. Я: «А если захочет работать, то ему предложат журнал „Театр“». Солодовников: «Нам от этого будет не легче». Я: «Да, да, и кто на его место, тоже, может, не легче». Он: «Да нет, я вот уж сколько смен видел, все-таки есть какие-то изменения к лучшему». Потом я высказала свой взгляд на замминистра Попова, что он ведет себя, как подручный палач при мадам. В общем, сошлись и здесь, не то что в классике.

В понедельник 27 января из Польши приехал Ежи Соколовский, во вторник пришел к нам в Управление, а Тарасова нет. Они у Владыкина вместе с Голдобиным писали выступление Фурцевой на семинаре, для участников которого сегодня был концерт. Так вот, мы с Синянской Соколовского и приехавшего с ним Навроцкого — завлита Катовицкого театра, где проходят ежегодные фестивали советских пьес, развлекали. Я честно им сказала, что в театрах у нас смотреть особенно нечего, а в этот день было так плохо, что пришлось отправить их на «Чрезвычайного посла», за что Соколовский мне потом «выдал». В среду 29 января они были на «Верхом на дельфине» в Театре Гоголя, где встретились с Голубовским. А в четверг 30 января был прием в Польском посольстве, куда пригласили всех главных режиссеров и директоров московских театров и отдельных режиссеров, таких как Фоменко. На приеме мы решили, что 31 января Навроцкий пойдет на «Однажды в двадцатом» к Львову — Анохину, а Соколовский — на «Счастливые дни» к Эфросу. Я спросила Соколовского, почему его не сняли за «Дзяды», он ответил, что за них расплачивался замминистра Балицкий, но на работе он остался.