Людмила Зотова - Дневник театрального чиновника (1966—1970)

Вчера к вечеру поехали в больницу навестить Шумова — Тарасов, Голдобин и я. Когда мы выходили, то Тарасов сказал, что для меня есть поручение — организовать концерт для ЦК КПСС (как тогда!), для секретарей обкомов, которые здесь будут на семинаре. Этот концерт должен быть или 31 января, или 4 февраля. Я ему напомнила, что не занимаюсь московскими театрами, это задание для меня странно. А он: «У Вас опыт, я Вас научил, а теперь я сам этим заниматься не буду». Я: «Ну, опыт приобрести никому не мешает, за учебу спасибо, но вообще все выглядит юмористически, я и так половину дел московских театров веду». Молчит. Голдобин рядом идет, молчит.

У Шумова — и смех и грех. Голдобин — Шумову: «Без Вас Осипова похоронили», а Тарасов ему в тон: «Я его за неделю до смерти навещал». Это в стационаре больному сердцем, при его душевном состоянии — чудовищная пародия. Тарасов и Голдобин рассказывали, как прошел юбилей МХАТа, а Голдобин — о том, как он вручал адрес Плятту, там водка была в ведрах, из которых Плятт разливал. Я, видимо, мешала откровенно рассказать, как прошла встреча у Фурцевой с театром Любимова, но они говорили, что все было очень мило, она была добра, и все о'кей.

Потом мне об этой встрече рассказали более подробно. Театр потребовал встречи, чтобы объясниться, что происходит, почему к ним такое отношение. С ними пришли и Аникст, и Можаев, и Вознесенский. Любимов резко говорил, что он создал хороший театр, а его травят, просил защитить от всяких райкомов и т. д. Можаев сказал, что его пьеса сделана по напечатанной повести, а ее не пускают. Вознесенский настаивал, что его пьесу надо ставить, он ничего больше делать не будет. Присутствовавший на встрече Министр культуры РСФСР Кузнецов заявил, что театр идет против политики государства, линия театра не совпадает с линией партии. Но Фурцева вроде сказала, что в обиду их не даст [33].

А после посещения Шумова я вчера в 20 часов смотрела в «Современнике» спектакль «Мастера». Спектакль очень приятный, своеобразный, передан национальный колорит, чистенький, точный, только очень жмет Козаков. Вертинская хороша, хрупкая, трепетная, какая-то неземная, действительно ангел.

А сегодня утром зашел к нам Голдобин, искал материалы по Армении в столе у Назарова, чтобы Емельянов написал по ним справку для Фурцевой, которая едет в Армению. Я спросила у Голдобина и Емельянова, кого бы нам рекомендовать для поездки в Америку для чтения лекций по приглашению США за их счет, но с условием — это уже известность за рубежом и свободное знание английского языка. Емельянов сразу назвал Аникста, на что Голдобин съязвил, что «Аникста мы можем пустить до Тетюшей и обратно — не дальше», Емельянов был возмущен и даже удивлен таким цинизмом. Он потом мне все говорил: «Как он мог?» а я уж настолько привыкла, что перестала удивляться. Потом они совместно называли вернее, называл Емельянов, а Голдобин слушал — фамилии Кеменова, Лифшица… Голдобин предложил Караганова.

А в 17 часов 30 минут был семинар, на котором я сидела рядом с Тарасовым, и мы разговаривали. Дело в том, что сегодня вечером «немцы» из ГДР после спектакля должны были встретиться с Эрманом и Шатровым (Ефремов в Ленинграде), но Эрман позвонил и предупредил, что встреча отменяется, так как у него более важное задание. Так вот, я у Тарасова спросила: «Что такое сегодня в „Современнике?“ Почему они не могут принять немцев после спектакля?» А он: «Сегодня „Большевиков“ смотрит Ленинская школа, где учатся зарубежные товарищи „искусству революции“, у них многие с троцкистскими взглядами». Я: «Это очень интересно, кто их к нам направляет?» Он: «Соответствующие ЦК», а потом добавил, что это у нас мало известно. Я его заверила, что никому не скажу. Так вот почему Эрман говорил, что не может по телефону объяснить причину отказа.

Дежурила в Министерстве, где прочитала роман Хемингуэя «За рекой, в тени деревьев» — чудо, грустное чудо.

Была в ВТО у Эскина, разговаривала о концерте для ЦК 2 февраля. Вернувшись, пошла к Тарасову, где слышала его разговор с Владыкиным. Владыкин несколько дней был болен, и Тарасов докладывал ему о том, что происходило в эти дни. Вот, сегодня все говорили у себя, то есть Голдобин, Цирнюк, Малашенко, о Розове и Радзинском. Розова «Сама» велела прочитать и Попову, и Кухарскому. Попов прочитал и на ходу сказал, что у него много замечаний, а Кухарский еще не прочитал. Вот, надо общее мнение выработать и все замечания суммировать. Владыкин, видимо, его спросил, а как относятся к пьесе в ЦК, так как Тарасов стал говорить, что Михайлова и Ильичева читали и обеим не понравилось, что это «сопли». Тогда Владыкин, видимо, сказал о ком-то «высоком» из «того дома», кто придерживается другого мнения, на что Тарасов прореагировал словами: «Да, вот как теперь Михайлова и Ильичева будут в этой ситуации? Им будет трудно, ведь там тоже дисциплина» — а потом опять, хихикая, повторил: «Да, как же они теперь?» Потом Тарасов сказал, что Розов звонил Цирнюк, что он многое переделал, сцену о «всадниках» почти совсем выбросил и т. д. Потом Тарасов говорил о Радзинском, что завтра с ним встречается в четыре часа, что тот теперь не говорит о МХАТе, а какой театр — неизвестно, будет ли играть Доронина — неизвестно, уйдет ли она из МХАТа — неизвестно, что Радзинский говорит: «Давайте я буду работать с редактором, и скажите точно, что не устраивает». «А я ему сказал, что, хоть мы уже и говорили, еще можем сказать — вот встреча и будет поэтому» [34].

Неделю проболела, последние дни перед болезнью ничего не записывала, в общем-то, и нечего было, кроме нескольких фраз о Чехословакии на обсуждении репертуарных планов во МХАТе. На вопрос Назарова о постановке «Ромео и Джульетты» (должен был ставить Крейча) кто-то сказал, что Крейчу пустили бы, так как он хоть и подписал «2000 слов», но в разгар событий был за рубежом, на что Голдобин заметил: «Только он, наверное, сам не поедет». А когда Тарасов собирал нас, создавая «оперативную группу» в пять человек по Болгарскому фестивалю, то на мои возражения, что лучше меньше, да лучше, ведь проводили Польский и Чешский фестивали два человека, и все было нормально, Артемов сказал: «Так то было до событий, а это после, и надо болгар ублажать». Тарасов подтвердил: «Да, да».

Вчера была на премьере у Эфроса «Счастливые дни несчастливого человека». Пьеса мне активно не нравилась, казалась надуманной. И вот берет ее режиссер, «чувствующий современность кожей» (по выражению об Эфросе Бориса Владимировича), и я в первом акте чуть не разревелась, и было мне больно, и интересно, и лично очень заинтересованно. Ведь это и про меня. Это просто знак времени. Вот такой изломанный, капризный, рассудочный, эгоистичный герой, а почему, почему? В основном сам виноват, но только ли? Вот он, герой нашего времени. И да здравствует глупость, которая считает: раз герой разоблачен, то все в порядке. Правда, второй акт скучноват, затянут, и здесь я больше следила за частностями, что Яковлева необычна для себя — выдержан своеобразный рисунок роли, спокойный и отличный от прежних.