Людмила Зотова - Дневник театрального чиновника (1966—1970)

Голдобин попросил телефон П. Маркова, в субботу к нему посылали Трубина, наши никак не могут «создать» вступительное слово Министра на 70-летнем юбилее МХАТа для сегодняшнего торжественного вечера.

Прошел слух, что Родионов сказал, что спектакль Эфроса мрачный и его выпускать не следует. Но выяснилось, что Родионов лишь отметил, что в Ленинграде спектакль лучше, а этот с недостатками, но тоже может идти.

Вечером была у Бориса Владимировича. Спросила его, какой принцип должен быть заложен, на его взгляд, в нашей театральной выставке в Японии, кого экспонировать. Борис Владимирович ответил: тех, о ком хоть что-то знают, нужно проложить хоть какую-то ниточку к сознанию и интересу японцев. Самых могикан и современных, о ком могли слышать, и чем можем похвастать. Поэтому — Станиславский, Мейерхольд, Таиров, Немирович — Данченко и современных — Товстоногов, Кедров и т. д., а то у нас не выставки делают, а историю советского театра. А выставка должна идти от предмета. Вот, например, меч, с которым Станиславский играл Шуйского, или портрет Улановой и ее балетная туфелька.

Говорили об Ионеско, Беккете, Пинтере, что мы их не знаем, а ко всему надо привыкнуть, потому не понимаем. Ищем логику на сцене, вот хотя бы я не поняла Пинтера «День рождения Стенлея», а ведь в жизни живем среди полного отсутствия логики и не задаем вопросов, почему и зачем. А там, в Варшаве, сидя в театре, я задавала себе этот вопрос. Но я хоть отдаю себе в этом отчет, а наши не отдают, просто отметают. Непонятно — значит, не годится.

А потом я провожала Бориса Владимировича до магазина. По дороге он говорил, что у него хорошая способность отбрасывать и забывать о том куске жизни, что прожил, и оттого, что таких кусков очень много, жизнь ему кажется очень длинной, и что вообще он человек монолога, а есть люди диалога, им нужны партнеры во всем. Потом я поехала домой, а он пошел к себе ждать Галину Георгиевну из театра с француженкой, которая гостит в Москве (я доставала им билеты на «Турандот» и «Галилея»).

Позвонила о двух билетах на «Галилея» для Головашенко Дупаку, а он меня спрашивает: «Вы какими странами занимаетесь?» Я: «Всеми». Он: «Так вот, когда же наш театр поедет за границу? Его же все приглашают, этот вопрос сам горком поднимает». Я: «Пусть они не фарисействуют, стоит им мигнуть Министру — и поедете, они всегда в основном камень на дороге». Он: «Ну, я позвоню Бутровой в Управление внешних сношений, так как последнее приглашение из Англии она забрала».

Утром пошла к Тарасову по поводу выставки в Японии, изложила «свое» мнение, а он говорит: «Я себе не представляю, как это будет», и все о ленинской теме толкует.

Зашел к нам в комнату Кудрявцев, который готовил на коллегию Министерства вопросы по Эстонии, и стал жаловаться (больше-то ему некому), что все его перед коллегией предали, что обыкновенно, когда на коллегию выносится наш вопрос, Голдобин и Тарасов доклад вместе несколько дней всегда пишут, а тут никто, ничего. Только Владыкин три раза звонил и все просил «не обострять», не «затрагивать», а потом Фурцева злилась, что все сглажено, вообще вела себя непотребно, перебивала. Потом вступил в игру замминистра Попов, задавший вопрос о направлениях, течениях и борьбе в эстонских театрах. Тут ему ответила А. Образцова, которая очень хорошо, на взгляд Кудрявцева, выступала и вела себя по-товарищески. Она говорила о тех тенденциях, о которых велел молчать Владыкин, о новых пьесах, о «Золушке», об Ирде.

Зашел Школьников, рассказывал, что Завадскому все звонят, перепугались, извиняются за обсуждение спектакля «Двери хлопают», ведь он один остался, все остальные были против. По словам Школьникова, Завадский со всеми здорово разделался и всех, в сущности, выгнал, а спектакль, конечно, пойдет. Говорил, что на «Дуэль» зрители ломятся, хоть спектакль играется ночью, что «Другая» очень хорошо принята зрителем.

Звонок Зайцева, напоминающий, что сегодня в три часа обсуждение «Счастливых дней несчастливого человека». От нас на обсуждение пошли Голдобин, Симуков, Цирнюк. Все утро они сидели запершись.

Прежде всего заглянула к Симукову, чтобы спросить, как прошло обсуждение, но у него сидел Малашенко, я не стала спрашивать. Тогда позвонила Зайцеву, он говорит, все в порядке, что очень много замечаний, но это ничего, сделаем. Нападали больше всего Цирнюк и Закшевер. Симуков говорил, что спектакль совсем безэмоциональный, но он не против. Очень хорошо выступил Арбузов. Подытоживая, Родионов суммировал все плюсы и минусы и сказал: «Вот еще поработаете, и покажите еще раз». Но тут очень хорошо выступил Эфрос с просьбой поверить, что замечания будут учтены и что две недели до 23-го поработают, а 23-го на зрителе сыграют и покажут всем, оставив 50 мест. Сам Зайцев после Эфроса тоже просил, чтобы поверили, а то все планы нарушатся, и «Золотую карету» надо выпускать, и Шекспира, и «Капитальный ремонт», и «Гибель эскадры» хочет ставить Эфрос, надо же готовиться к 100-летию Ленина. Ну вроде договорились. Я: «А ничего до этого не случится?» Он: «Нет, мы же пускаем в продажу билеты».

Пришел главный режиссер Молдавского театра Петровский и сказал, что они Сартра все-таки репетируют, так как отказ они получили вроде не от нас. ЦК Молдавии звонил в ЦК КПСС, и там тоже ничего вразумительного не сказали, полная растерянность. Если, мол, Сартр за это время еще чего-нибудь «такого» не скажет и спектакль получится хороший, то пустят его там, вот и все.

Сегодня иду в «Современник» на «Мастера».

Утром зашла к Тарасову, а он с Голдобиным и Симуковым у Фурцевой по поводу Таганки, какое-то совещание.

Звонок Челомбитько, что надо согласовать состав представителей театральной прессы, посылаемой в Чехословакию по решению ЦК, для укрепления связей и просмотра театров, которые должны приехать на будущий год: это Щербина — журнал «Театр», Игнатова — газета «Советская культура», Моравик — журнал «Театральная жизнь».

11 декабря исполнилось 50 лет Солженицыну. Сейчас пришла Лена Рождественская, бывший завлит «Современника», которая с ним общалась, когда он отдал туда пьесу «Олень и шалашовка» [32]. От ее рассказа пахнуло какой-то чистой, святой жизнью. 15 декабря она была в Рязани и зашла к нему домой, он спал, так как всю ночь нарочно приносили телеграммы, и в два часа, и в четыре часа, телеграммы были от Белля, из Чехословакии, в них желали здоровья и спокойствия, так вот это спокойствие и решили нарушить. Только в Рязани 15 декабря он получил 500 поздравлений. Лена показывала портрет Солженицына, подаренный им ей с надписью, и письмо, в котором он говорит, что помнит ее хорошо и желает ей покоя и всего хорошего. Говорила, что он сугубо русский и любит все русское, что Кафку не любит. Подарков никаких не принимает, а все отправляет обратно сразу с почты, не распечатывая, а шлют ему много со всех концов мира. Живет уединенно, ни с кем не встречается, в Москве по делам бывает дня по два, встречается с друзьями на полчаса. Торопится, пишет, пишет. У него сейчас бывают сильные головные боли, жена за него боится. Ему дали 4-х комнатную квартиру, но в ней довольно тесно, так как вместе с ним живут еще две какие-то тетушки-старушки. Жена его преподает и получает 350 рублей, на то и живут. Он сделал для кино сценарий — отказали, но 40 % выплатили, тоже хоть какие-то деньги, хотя ему ничего не надо, абсолютно бессребреник. К нему хорошо относятся очень многие, шлют ему всю литературу новую, по всем отраслям.