Людмила Зотова - Дневник театрального чиновника (1966—1970)

Малашенко: «Вновь и вновь возникает вопрос о контакте между Репертуарной коллегией и отделом по контролю. Мы совместно уже обсудили все планируемые композиции.

Надо обратить внимание на то, что в Театре Станиславского одни западные пьесы».

Синянская: «Я как раз хочу сказать о западных пьесах в московских театрах. В этом сезоне будет поставлено 16 пьес, из них 9 премьер по польским пьесам. Достаточно ли мы принципиальны, всегда ли мы имеем силы отстоять свои позиции?»

Цирнюк: «Положение тревожное, хотя все авторы вроде активно работают и ленинских пьес много. Все пьесы о Ленине должны проходить через соответствующие консультации, и здесь много сложностей.

Очень грустно, что на этом не очень утешительном фоне хуже всех дела во МХАТе. Почему надо говорить о сроках выпуска „Чуть-чуть о женщине“ Радзинского? Да потому, что если бы эта пьеса сейчас выпускалась, то и то не так уж радостно, а в марте — апреле этого просто делать нельзя. Факт существования этой пьесы во МХАТе допустим, если ставятся и другие спектакли. Вот Салынский свою пьесу „Мужские беседы“ в театре Маяковского на труппе уже прочитал, и они готовы ее ставить, а МХАТ не чешется. Почему коллективы, к которым тянутся, которые могут „увести“ пьесу, актера, к которым Управление относится как к привилегированным, потеряли вкус к работе? В резолюции собрания надо отметить эту тревогу».

Трубин: «Хотелось бы обратить внимание на вопрос о режиссерских кадрах. С режиссерами плохо, например, в Театре Станиславского, в Ленкоме, даже в Театре Моссовета. Сложное положение в Театре Ермоловой. О принципиальности наших позиций. Я хочу поддержать в этом вопросе Людмилу Петровну Синянскую».

Голдобин: «Желание ставить композиции — это желание наиболее торжественно, наиболее пафосно отметить ленинский юбилей, поэтому я не могу занять позицию — не рекомендовать театрам ставить композиции, но нам надо вместе с московским Управлением подумать о том, как бы сбавить пыл к этим композициям. С преобразованием московского Управления в Главное управление мы сразу почувствовали трудности и во взаимоотношениях, и во влиянии на московские театры. К нам стало много поступать жалоб от театров, что жить невмоготу. Я очень сочувствую тем товарищам, которые говорят о самочинных действиях Управления. Одна из забот — это установление отношений с московским Управлением. Работой с московским Управлением надо заняться серьезно. Мы должны быть озабочены, чтобы репертуарная политика велась грамотно, а мы часто сталкиваемся с вопиющими фактами».

Медведева: «Я хочу сказать о национальных пьесах. Театры РСФСР приходят за пьесами из национальных республик, а московские театры — нет. Вот хоть Театр Сатиры, ставит Купера, а мог бы поставить хорошую национальную пьесу».

Владыкин: «Состоялся большой разговор, внесен ряд предложений. Наверное, надо встретиться с руководством московского Управления культуры, надо неотложно, в ближайшие дни провести совещание у меня. МХАТ и Малый театр — это же наши театры. Сейчас намечается замена нескольких спектаклей — надо разобраться с 11-ю спектаклями. Вот сняли „Трехгрошовую оперу“, это естественно. „Послушайте!“ — много было споров. „Братская ГЭС“ — правильно, что сняли. Что означает сцена с „Ванькой-Встанькой“ — сколько русский народ ни мучай, а он все равно встанет? С пьесой Розова „На беговой дорожке“ складывалось все трудно, втягивались широкие круги, Фурцева сказала: „Хорошо, разрешим театру Товстоногова“. Товстоногов преодолеет идейные рифы, он знает как преодолеть, а Ефремову пьесу давать нельзя [41]. Не согласны? Давайте поспорим».

А у Владыкина опять «медвежья болезнь». Весь понедельник он бегал по кабинету и кричал: «Если „Она“ узнает, то всех выгонит». Речь о том, что в 9-м номере журнала «Театр» появилась статья С. Никулина о двух спектаклях «Счастливые дни несчастливого человека» — у Товстоногова и Эфроса, и в ней предпочтение явно отдается Эфросу. Так вот, все в истерике.

А сегодня Трубин справлял труса, так как ему вроде позвонил Сапетов и сказал, что Шапошниковой известно о либеральном выступлении Трубина на обсуждении спектакля Эфроса «Уступи место завтрашнему дню» [42]и что она недовольна. Так он прибежал рассказать Шумову, что это шантаж, что он не был либерален и что у него есть свидетели из Министерства культуры РСФСР и Артемов.

Хочу записать свои встречи с Конрадом Свинарским, удивительно талантливым человеком. 30 сентября Ирэна (культатташе Польского посольства) сообщила, что Свинарский прилетает 1 октября в 13 часов 15 минут. Весь день я ругалась с дирекцией Театра на Бронной, пока они не поменяли гостиницу с уже заказанной «Варшавской» на «Пекин», откуда он может ходить в театр пешком. Вечером 1 октября пошла к 6 часам в театр. Конрад был в буфете, а я — в кабинете Дунаева, он вошел и прямо бросился ко мне, воскликнув: «Кого я вижу!» Потом был какой-то общий разговор. Я ушла, он остался с переводчиком пьесы Березницким, тот ему рассказывал о переводе, а Конрад — о своем видении пьесы «Мореход». Они работали до 11 часов вечера. Утром Березницкий мне позвонил и сказал, что Конрад почти все одобрил, и лишь некоторые замечания его надо учесть, в частности изменить терминологию дирижера, так как Конрад видит его старым. 2 октября они встречались с прикрепленной переводчицей и распределяли роли. Еще до приезда Свинарского мы договорились с Березницким сделать так, чтобы в спектакле у Конрада не было Ширвиндта, а были Волков и Броневой. Театр согласился, хотя Броневого так и не дали. И роли распределили так: Генрих — Волков, Шмидт — Соколовский, Мэд — Перепелкина, Скульптор — Шворин, Адмирал — Платов и т. д. Конрад мне позвонил и сказал, что ему очень понравился Березницкий. 3 октября Березницкий читал актерам пьесу, а потом Свинарский отвечал на вопросы, задаваемые актерами, а я ездила в Дмитров на фарфоровый завод отбирать и заказывать подарки для поляков, на что Царев как председатель ВТО выделил деньги, так как денежные премии мы им выдавать не могли, не имели права. Вечером я была с Конрадом на спектакле «Физики и лирики». Ему очень понравилась Антоненко. После спектакля мы поднялись к Зайцеву и там застали Эфроса и Яковлеву, я шутя сказала, что Свинарский влюбился в Антоненко, а Конрад стал говорить, что Антоненко играет так чисто, прямо, искренне, что такой актрисы у них нет, у них все с цинизмом. По дороге в гостиницу Конрад спросил, приватные ли те качества, которые он видел у Волкова в спектакле, и показал руками его походку, болтающиеся руки и манеру говорить. Я ответила: «В общем, да». Он: «Генрих должен быть прямым, настойчивым». Я, обеспокоенная, спрашиваю, что труднее, научить мыслить, сомневаться, бороться с самим собой или вот этой «прямоте», он отвечает: конечно, «прямоте» легче. Сейчас вроде с Волковым все в порядке. В первый же день Конрад попросил меня помочь ему посмотреть гастролировавшую в Москве Ереванскую оперу, так как у него поручение от директора Варшавской оперы, чтобы он посмотрел и потом высказал свое мнение, и во-вторых, он хочет досмотреть «Смерть Иоанна Грозного» в ЦТСА, так как в первый его приезд я увезла его со второго акта. Он сказал, что хочет досмотреть 4 октября, но я объяснила, что 4 октября ему надо пойти на «Золотую карету», так как это премьера главного режиссера театра Дунаева. Он засмеялся: «Это политика?» Я: «Да, а на „Грозного“ пойдете в следующий раз». На «Золотой карете» он сидел и все время «подкручивал» действие. Действительно, ритм был затянут до ужаса, я умирала от тоски. Он не понимал, зачем поставили этот спектакль, говорил, что актеры играют просто себя, а не создают образы, из актеров ему понравился только Броневой, и после спектакля он спросил у Зайцева, почему Броневого нет в его спектакле, что придет к нему об этом говорить. В работе у него вроде все ладится. Он работает своеобразно: по два дня работы за столом на акт, и будь добр, учи текст. «А то, — как он показал, — актер говорит: я… пойду… домой… Это оттого, что он текста не знает. Я сказал: пусть текст будет здесь (показывает на живот), а потом здесь (показывает на сердце), и здесь (показывает на голову)». Для наших актеров все не очень обычно, но интересно. Дунаеву про его спектакль сказал, что он даже плакал (правда, не сказал отчего), а Дунаев про него — что он знает свое дело и манера обращения у него очень простая, без зазнайства, что все очень конкретно и коротко, а то некоторые режиссеры любят говорить часами, а толку чуть. Я: «Вот хоть Комиссаржевский». Он: «У нас и свой есть, Веснин». Директор Ереванской оперы пригласил Конрада, но, кажется, на самую неинтересную современную оперу, так как он вынес впечатление, что композитор, видимо, талантливый, но опер писать не умеет, что только два голоса хорошие, что нет никакой режиссуры, поставлено без всякой фантазии, и вообще, настолько не понравилось, что на классику уже не пошел. 7 октября мы были с ним на «Счастливых днях несчастливого человека». Спектакль Конраду понравился, но не очень, так мне показалось, хотя он этого не сказал. Я ему объяснила, что провалы, видимо, оттого, что спектакль редко идет. Как потом выяснилось в разговоре с Березницким, Конрад это объяснение принял на вооружение и кому-то сказал, что чувствуется, что спектакль идет редко. Но после спектакля он пожал руку Эфросу абсолютно искренне. Потом, когда мы шли к гостинице, он сказал про Ширвиндта, что это скучный актер, а про Яковлеву он высказался оригинально, просто пропел партитуру ее роли. А когда я стала говорить, что она создает образ, то выразился, что она играет «кустами». Еще он сказал (не помню, в связи с чем), что семь лет назад, когда он был в Москве, то все были угрюмы, а теперь смеются, а я ему в ответ рассказала притчу о сборе ханом дани до тех пор, пока сборщики дани не сообщили ему, что там, где раньше плакали, утверждая, что у них ничего нет, теперь смеются. Ему понравилось.