Юлий Кирш - Под сапогом Вильгельма (Из записок рядового военнопленного № 4925): 1914-1918 г.г.

Осень же надвигалась и надвигалась. С полей убрали копны, стали копать картофель. Буковые леса покрылись золотистей листвой и во время заката давали чудные оттенки красок.

Потом пошли дожди. Ветер сорвал с деревьев последнюю листву. Кругом было мокро и грязно. С работы по вечерам все приходили мокрыми. И снова в нас возросли надежды вырваться отсюда в лагерь или, но крайней мере, попасть на другую работу.

В связи с ухудшением положения рабочих-немцев ухудшилось, понятно, и положение пленных. Нас стали хуже кормить. В лавочке уже ничего с’естного нельзя было купить. Кроме того, ввели и ночные работы. При том питании, какое мы получали, трудно было работать в ночную смену. Начались заболевания. Мастера и особенно управляющий шахтой стали вести себя вызывающе.

В один прекрасный день нам об’явили, что норма выработки увеличивается приблизительно на четверть существующей. Этот приказ пленные отказались выполнять и продолжали вырабатывать прежнюю норму. В ответ на ото администрация стала сбавлять порции обеда и ужина. Пленные стали работать еще меньше, порцию уменьшили втрое, – пленные нер&стали совершенно работать. Уходили и приходили в шахты но гудку, но больше одной вагонетки никто не выгонял.

На второй день в шахту прибежала вся администрация, пришел и караульный уитер-офицер; грозили, наконец, стали уговаривать, но никаких результатов не достигли.

В субботу вечером нам об’явили, что так как сегодня не была выработана норма, то завтра отдых нам не будет предоставлен.

В воскресенье, в шесть часов утра, как и в будни, раздалась команда: «Austreten!» (выходи!), но из пленных никто не собирался выходить из барака. Тогда в барак вошли часовые и стали нас выгонять прикладами. Послышался крик, протесты. Наконец, барак очистили. Со штыками на-из-готовку погнали нас в шахты; когда некоторые хотели вернуться в барак, часовые взяли ружья на прицел.

В шахте мы не приступали к работе, копались в угле, а вагонеток не насыпали. Видя, что ничего путного не получается, нас ногнали обратно в барак.

Ждали, что будет дальше. Явился унтер-офицер в сопровождении управляющего и выкрикнул три наших фамилии (мою и двух Озолинов). Почувствовалось что-то неладное. Нас троих уже раньше администрация: подозревала в организации забастовки.

Когда мы втроем вышли в коридор, унтер-офицер держал в руках три длинные веревки. Он трясся от злости л, видно, был страшно взволнован.

Ничего не говоря, унтер набросил на каждого из нас до стянутой в аркан веревке и потащил во двор. Признаться, такого казуса, от унтера, который все же слыл хорошим человеком, мы не ожидали.

На дворе нас привязали к стоящим там же столбам. Привязывал сам унтер-офицер. Начал с аркана, стянул его довольно сильно и притянул веревкоД, руки и ноги к столбу.

Недалеко от нас собрались кучкой часовые, мастера и долго смотрели на это необыкновенное зрелище. На лицах мастеров и управляющего играла счастливая улыбка.

Не знаю, сколько времени мы висели, но нами успели полюбоваться местный пастор, потом доктор.

Мы молчали. Да и трудно было бы говорить, – веревка врезалась в шею, руки. В душе кипела злость… Стал накрапывать дождь, веревка мокла и натягивалась еще больше.

Наконец, решили нас освободить. Тот же унтер развязал веревки, и мы едва стояли на ногах. Промокшие веревки оттянули ноги, болели руки, шея.

Вечером веем троим об’явили, что завтра утром нас отправляют в лагерь, где посадят под арест, как бунтовщиков и подстрекателей.

Так кончилась наша забастовка. На второй день пленные вышли на работу, и, как передавали нам впоследствии, администрация уже больше не пыталась увеличить норму выработки.

Радостно шагали мы с часовым на вокзал. Нас не страшил арест в Гамельне. Пусть что,- но хуже валлензенекой шахты не будет. По крайней мвре, несколько суток побудем в лагере, узнаем, что творится на белом свете.

Утро было холодное, моросил мелкий дождик. Дорога была грязная, но мы шагали так быстро, что часовой еле-еле поспевал за нами.

На вокзале почти никого не было. Ждать пришлось недолго. В поезде мы заняли общее со всеми остальными пассажирами купе. На этот раз мы уже были вне всякого интереса для едущей публики. К осени 1915 года в каждом селении работали пленные, и появление их в вагоне принималось как самое обыденное явление.

Пассажиры вели между собой оживленные разговоры о войне, дороговизне, – двух вечных темах тогдашнего времени. Пережевывали старое. Для нас, встречающихся ежедневно с немцами, эти разговоры ничего интересного не представляли.

На улицах Гамельна можно было в идет р почти исключительно военных, да отправляющихся в школу детей. Так как было утро, то на улицах встречались и военнопленные, которые командами направлялись на городские работы. В общем было серо. Не было н половины той пышности н чванства, что мы видели осенью 1914 года и даже весною 1915 года.

Прежде чем отправить нас в барак, повели в комендатуру. Там записали наши номера, конвоир передал отношение унтера, и нас отправили в знакомый нам: 7-й батальон.

Проходя по главной улице, видели, что лагерь стал настоящим городком. Повсюду кишмя-кишел и люди. В пленной массе преобладали иностранцы: англичане, французы, бельгийцы, изредка попадались уже и итальянцы, и сербы.

В 7-м батальоне нас встретил тот же Тимме, но и он казался иным; старожилы – старшие по группам – передавали, что это уже не тот зверь, хотя и хуже, конечно, всех остальных немецких фельдфебелей в лагере.

В бараках нашли новые порядки. Людей было несравненно меньше, да и те очень часто менялись: с работ приезжали больные, в лагере поправлялись, йотом снова уезжали. Поэтому не было и тех строгих распорядков, что прошлой зимой. Пленные в общем считали себя более свободными.

Во многом изменилась и внутренняя жизнь лагеря. Многое из того, что не разрешалось еще весной 1915 года, осенью того же года считалось неот’емлемым правом военнопленных. Взаимоотношения между пленными и комендатурой имели склонность прогрессировать в лучшую сторону.

В лагере функционировали французская и английская библиотеки. Обе библиотеки находились в маленькой комнатке, были пока еще скудны, но все же были библиотеки. Для общего «руководства» и наблюдения во главе библиотек был поставлен немецкий солдат, но фактически библиотекой каждой национальности заведывал один из пленных. В дни выдачи книг в библиотеку стекалась щжал масса народу, что кругом барака, где помещались библиотеки, вое время толпились люди.

В комнатке, где помещались английская и французская библиотеки, на маленькой полочке с боку красовалась надпись: «Jiusaische Bibliotheb» (русская библиотека). На полочке по каталогу значилось 60 русских книг. Выдавались они непосредственно немецким солдатом, шефом библиотеки. Эти 60 книг были приобретены комендатурой лагеря и состояли из не разрешенных в России изданий. В большинстве это были издания Ладыженского в Берлине. Отметим некоторые пз них: Л. Толстого «Воскресение», «Четыре евангелия», «Не могу молчать», попадались брошюры о еврейских погромах в Россия, было несколько сборников прокламаций «Земли и Воли», несколько произведений Максима Горького, Юшкевича, был сборник «Революционные песни», наконец, несколько книжек Герцена.