С Голынец - Иван Яковлевич Билибин (Статьи • Письма • Воспоминания о художнике)

Как-то были они и у меня. Иван Яковлевич с Рене, Шурочка Щекатихина, Степан Степанович Митусов. Кто-то был еще, но я не помню уже кто.

В 20-х годах моя мать написала мне из Парижа, что Иван Яковлевич принимает участие в постройке какой-то церкви. Она в это время увлекалась металлопластикой. Разыскала Ивана Яковлевича и предложила свои знания для отделочных работ. Их сотрудничество не состоялось. Кажется, характер работ был другой. Но в эту встречу Иван Яковлевич совсем очаровал маму, вспоминая прошлое: школу, Нелли, меня.

Не помню, когда они с Шурочкой вернулись в Ленинград—что-то в середине 30-х годов.

Первый раз увидела их в Доме художника. Он делал доклад о своей жизни в Африке и Париже.

Иван Яковлевич внешне мало изменился — чуть постарел. Но уже не было той легкости и живости, что в прежнее время. Они к тому времени уже получили квартиру на Съезжинской. Совсем близко от меня. Я приглашала их к себе, они меня к себе. Но ничего из этого не вышло. Все были слишком заняты. Да и с Шурочкой у меня никогда не было тех дружеских отношений, как с Рене.

Последняя встреча... Январь 1942 года. Морозы страшные. Все заледенело. Сугробы снега на улицах. Дома, колонны покрыты инеем. Синее небо. Яркое солнце. Все блестит, искрится. Это очень красиво и очень жутко. Тишина хрустальная, она буквально звенит. Запах хвои. Редкие, зачастую яркие пятна — это прохожие, закутанные в розовые, желтые, зеленые одеяла.

Я плела маскировочные сети. Плела дома, но хоть на час, два надо было появляться в горкоме художников. Сети большие, тяжелые.

На Зверинской повыбило стекла. Мы переселились к родственникам на Большой проспект Петроградской стороны. Там все окна были целы. Но до горкома стало далеко. Он находился на Невском в подвале дома, где сейчас расположены кассы Аэрофлота.

Нина Владимировна Полубинская предложила перебраться к ней — от нее до горкома ближе. Только мост перейти. Там же жила молодая девушка Таня Антонович. Ее квартира была тоже на Большом, в доме рядом с моими родственниками. В тот день Таня зачем-то ходила домой. Вернулась. Прошло порядочно времени. Уже под вечер. И вдруг Таня спокойным, равнодушным голосом сказала: "Кира Дмитриевна, а дом ваших теток горит". Надо знать, что значило в то время "дом горит". Пожарников не было. Да и воды не было. Ее черпали из Невы чайниками. Ее черпали из труб на улицах лежа животом на наледеневших буграх теми же чайниками. Но где-нибудь занимался пожар и, не торопясь, медленно и верно выгорал пяти-шестиэтажный дом.

Жители выносили на улицу кто что мог и что успевал. Тут же вокруг горящего дома расставляли шкафы, диваны, кровати, даже вазы и ширмы видела. И так и жили на тридцатиградусном морозе тихо, без шума, как все делали в то время. Так же тихо умирали, почти без страха. У меня на Большом три старухи — Наточке восемьдесят пять, она лежит, не двигается.

Не помню, как оделась, как буквально побежала на Большой.

Спускаясь с Биржевого, недалеко от дырки в мосту от снаряда услышала, что кто-то меня окликает. Шурочка и Иван Яковлевич. Их квартиру разбомбило, и они жили в бомбоубежище Академии художеств. Ходили домой и теперь возвращаются в Академию. Оба похудевшие. Иван Яковлевич с как-то опущенными плечами, слегка сгорбленный, руки висят. Но чувство юмора не покидало его. Он сразу со смешинками в глазах начал жаловаться, что Шурочка спрятала выданное по карточкам вино и не дает ему. Шурочка оправдывалась тем, что вино надо растянуть на длительный срок, а не сразу все выпить.

Я очень обрадовалась им, но времени у меня было в обрез. До Большого далеко, а скоро кончался последний час хождения. Я наспех объяснила куда и зачем бегу. Попрощались. Отойдя на несколько шагов, обернулась, чтобы еще помахать им рукой.

Иван Яковлевич стоял все в той же позе и смотрел мне вслед. Все.

Уже весной узнала от Шурочки, что вскоре они оба заболели воспалением легких. Там, в бомбоубежище Академии художеств, Иван Яковлевич и скончался. Шурочка в это время лежала без памяти.

Н. В. Кузьмин

В пожилом (по деликатному определению геронтологии) возрасте то и дело справляешь собственные юбилеи. Вот уже исполнилось полвека, как я в девятьсот тринадцатом, покинув навсегда Лесной и Политехникум, начал посещать школу Общества поощрения художеств — ОПХ, помещавшуюся на Мойке.

Я и посейчас поминаю ее добрым словом. Никаких прав, никаких аттестатов она не давала, но и не требовала для поступления никаких свидетельств и никаких экзаменов. Прием — круглый год. Взглянет секретарь Митусов на принесенные работы и решит: "Запишем вас поначалу в головной". А через полгода можно при успехах перейти в фигурный, а затем и в натурный.

Состав школы самый пестрый. В ее коридорах можно было встретить и вечно голодного "гения" в измазанной красками блузе с челкой "по-флорентийски" и космами до плеч, и светскую девицу в сопровождении лакея с этюдником, украшенным инициалами владелицы под короной, стриженого молодого парня в солдатской форме и бородатого, иконописного ликом богомаза. Уйма классов и мастерских: живописи, акварели, скульптуры, гравюры и литографии, композиции, стилизации, медальерного искусства, керамики, чеканки — всего не перечесть, выбирай чего душа пожелает.

Класс графики и класс рисования пером существовали раздельно. Первым руководил И. Билибин, вторым—Н. Самокиш. Но классы эти были размежеваны незримой границей: посещавшие один класс другого не посещали. Между ними надо было сделать выбор.

"По духу времени и вкусу" я избрал для себя класс графики. "Графика" была тогда новым словом, связанным у нас с именами Александра Бенуа, К. Сомова, Е. Лансере, М. Добужинского, И. Билибина, с журналом "Мир искусства", где все они печатались, а также с боевыми сатирическими журналами 1905—1906 годов-—"Жупелом" и "Адской почтой", в которых участвовали многие из них.

А "рисунок пером" приводил на память страницы "семейного" журнала "Нива", где время от времени появлялись мелко и старательно заштрихованные пером "ландшафты" и "петербургские типы", воспроизведенные "facsimile" в автотипии Ангерера и Гешля в Вене, — скучные школярские упражнения на терпение и усидчивость.

Правда, рисунки самого Самокиша отличались большею свободою штриха и профессиональным шиком. Как раз в 1912 году — по случаю столетнего юбилея Отечественной войны — в "Ниве" во множестве появились батальные сцены Самокиша, исполненные пером, но они меня мало трогали.

Имя Билибина импонировало мне больше. Я знал и очень восхищался в детстве его иллюстрациями к "Вольге" и русским сказкам. А кроме того, его имя было заманчиво связано с революционной сатирой 1905—1906 годов. Помню, как в 1906 году мальчишкой я рассматривал в "Жупеле" прогремевший на всю Россию рисунок Билибина "Осел", внутренне холодея от ужаса и восторга перед теми крамольными мыслями, которые пробуждал он. Осел был изображен в сиянии лучей и в окружении многозначительных и пышных атрибутов знатности и славы, и вся эта геральдическая аллегория явно метила в самого царя Николая Второго. Другой рисунок Билибина в "Жупеле" изображал облаченного в горностаевую мантию и царскую корону петуха в горестном раздумье перед блюдом, на котором лежит петух... жареный. Подпись: "Sic transit..." {1}