С Голынец - Иван Яковлевич Билибин (Статьи • Письма • Воспоминания о художнике)

Поработав немного локтями, без чего пробраться к столу, чтобы видеть и слышать, о чем идет речь, было невозможно, я увидел, наконец, говорившего. Это был высокий, очень ладный мужчина лет тридцати с небольшим. Лицо его напрашивалось на сравнение с ликами древних русских икон, так строги и спокойны были его черты. Одет он был в безукоризненный черный сюртук. Все, вместе взятое, создавало впечатление, что автор рисунков к русским народным сказкам и не может быть иным. Таким он навсегда и запечатлелся во мне, несмотря даже на то, что при моем свидании с ним почти тридцать лет спустя он выглядел несколько иначе, когда на смену черным как смоль, гладко причесанным волосам появилась коварная седина, при которой от прежнего правильного прямого пробора не осталось и следа, а знаменитая билибинская очень ухоженная борода перестала быть тем, что делало его лицо очень русским.

Огромный труд Билибин посвятил изучению на местах древнего русского искусства; он изъездил северные русские города, буквально впитал в себя неповторимое своеобразие русской архитектуры, стал знатоком работ вологодских и торопецких кружевниц, исчерпывающе изучил древние вышивки, парчи и ткани и, как следствие этого, стал непререкаемым авторитетом в области подлинного русского орнамента. Свои богатейшие познания он "выдал" в виде ряда картин и образов высокой художественной выразительности, облеченной в форму еще до него невиданную. Вот откуда идут истоки билибинской графики! При всем этом Билибин — человек очень высокой культуры, в самом широком понимании — прекрасно знал античное и западное искусство и в своих занятиях с учениками очень корректно воздерживался от навязывания своих вкусов и убеждений, следя лишь за тем, чтобы представляемые учениками работы несли на себе печать искусства.

Среди его учеников в мое время я вспоминаю Щекатихину, О’Коннель, Дубенскую и Сабурову, а из мужчин — Хортика, Кайсарова, Розилехта и известного впоследствии Егора Нарбута. Все они были "хорошие и разные", и ни один из них не подражал учителю, не перенимал его почерк, каждый шел своим путем и имел свои средства выражения, и каждому из них руководитель умел дать советы и указания, руководствуясь его индивидуальностью.

Билибину нельзя было подражать, у него можно было только учиться, и если говорить об отдельных моментах "подражания", то у многих оно выражалось в том, например, что мы, подобно учителю, предпочитали работать, даже в самых тонких работах, не пером, а кистью, считая, что кисть дает более плавную, певучую и сочную линию. Однако и тут Иван Яковлевич предостерегал от механического перенимания приемов, указывая как на очень хороший пример владения пером на работу Нарбута.

Никаких заданий своим ученикам Иван Яковлевич не давал, и каждый делал что и как хотел, но время от времени он устраивал очень интересные конкурсы со скромными премиями, имевшие целью связать учебу с живой текущей жизнью. Припоминаю конкурсы на художественную этикетку для папиросной коробки, на типовую обложку для журнала "Театр и искусство" и, наконец, на плакат для Выставки гигиены, намеченной к открытию в Петербурге. В этом конкурсе я получил вторую премию.

Надо сказать, что Петербург эпохи, предшествовавшей первой мировой воине, был колыбелью и средоточием блестящей русской графики. Имена И. Я. Билибина, Е. Е. Лансере, А. Н. Бенуа, М. В. Добужинского, С. В. Чехонина, В. Д. Замирайло, П. Е. Щербова и других навсегда вошли в фонд русской графики. Москва же во главу угла ставила ряд своих блестящих живописцев, а на графику, например, Билибина смотрела или свысока, или с недоумением, хотя и здесь появились было подражатели его манере, конечно же, поверхностные и беспомощные.

Время с 1919 по 1922 год я провел на Западе, в Белоруссии, где шла война с белополяками Пилсудского. Там я узнал, что Билибин эмигрировал, и я потерял его из виду.

Потом я целиком ушел в газетно-журнальную работу, "отдыхал" от нее на работе в театрах, которым обязан очень многим, что я знаю и умею делать.

В конце 30-х годов у меня в Москве часто останавливался К. И. Рудаков, когда приезжал сюда сдавать очередную работу, и вот однажды он порадовал меня, сообщив, что в Ленинград вернулся из эмиграции И. Я. Билибин и занял место профессора в Академии художеств. Через некоторое время я получил от Ивана Яковлевича письмо, в котором он писал, что наслышался от Рудакова о том, что у меня в квартире имеется диван, всегда готовый к услугам друзей и близких, и он, Иван Яковлевич, спрашивает, может ли воспользоваться этим диваном, так как ему необходимо быть в Москве, а обосноваться в гостинице вряд ли удастся, поскольку в Москве происходит какой-то большой съезд.

Конечно же я, обрадованный и польщенный, ответил горячим согласием и в обусловленное время встретил своего старого и постаревшего учителя, который приехал на несколько дней, чтобы сдать свою новую работу — "Песню про купца Калашникова".

Деликатнейший Иван Яковлевич уходил утром и появлялся лишь к вечеру, "чтобы не занимать собою хозяев", как объяснил он. Конечно, я попросил, и он показал мне "Калашникова", который очаровал меня своим мастерством и законченностью, своим полным созвучием с певучими стихами Лермонтова.

Наступил канун дня возвращения Ивана Яковлевича в Ленинград, и вечер этого дня за скромным ужином, на котором была открыта бутылка шампанского, мы посвятили взаимным воспоминаниям. Он рассказывал о своих скитаниях по Европе, рассказывал, как в Каире он расписывал русскую баню для греческого богача, рассказывал о поездках по странам Ближнего Востока, показал фотографии некоторых своих зарубежных работ. В числе их я обратил особое внимание на небольшую фотографию с эскиза тиары для архиепископа Парижского, исполненного в стиле "а-ля рюсс" в традиционной билибинской манере, мало чем отличавшейся от его "Сказок".

Здесь у нас завязался интересный разговор, которому задал начало я и который навсегда сохранится в моей памяти.

Сохраняя тон большого уважения к учителю, я заметил ему, что вот, мол, вспоминая его работы периода "Русских народных сказок" и сравнивая их с "Купцом Калашниковым", я не вижу большой разницы между Билибиным начала века и Билибиным 1938 года; неужели прожитые годы, странствия по Европе, Азии и Африке, все эти годы, прожитые на чужбине, вдали от Родины, никак не повлияли на его творчество и он, как и раньше, подписывает тем же полууставом свои рисунки, выполненные в той же манере, изменяя лишь обозначение года, когда была выполнена работа.

Очевидно, не я первый задал ему подобный вопрос, и Иван Яковлевич спокойно и с большим достоинством сказал мне, что глубокое изучение памятников русского народного искусства явилось ценнейшим фондом, которым он все время пользуется в своих работах, и что он будет пользоваться им до конца своей жизни, так как он неисчерпаем. Он не перестает удивляться и гордиться богатством и разнообразием творчества народных мастеров и ставит своей целью популяризировать и прославлять его в своих работах.