Марк Любомудров - Федор Волков

Так начинался патетический рассказ о победоносном сражении. Ликующие хоровые песнопения, торжественная музыка, балетные сцены со множеством участников сопровождали монолог Марса — Волкова.

В конце декабря 1760 года Волков снова в Москве. Решено было укрепить петербургскую труппу силами лучших московских актеров. «Еще в прошлом году мы с Яковом Данилычем присмотрели хорошее пополнение», — говорил Волков, уезжая из Петербурга. Шумский его поддерживал. Предварительное согласие императрицы на перевод части московской труппы было получено. Теперь надо было окончательно решить, кого переводить.

Москва утопала в снегу. Зима была вьюжной, морозной. Студено было и в зале театра Локателли, где шли спектакли «Российского театра». Волков смотрел актеров в хорошо знакомом репертуаре — шли трагедии Сумарокова с прибавлением одноактных комедий или балета.

«Да, драматургия неутомимого труженика нашего Александра Петровича стала настоящим хребтом отечественной сцены. Разве на переводном только репертуаре настоящего лицедея вырастишь, — думалось Федору Григорьевичу, который, присмотревшись хорошенько к москвичам, составил для себя список рекомендуемых в петербургскую труппу. — Спасибо Михаилу Матвеевичу Хераскову за добрых воспитанников, эти всходы взошли под его радетельным попечением».

Один из спектаклей омрачился непредвиденным случаем. Во время третьего действия за стенами театра вдруг раздались крики, свист, громкая перебранка. «Опять кучера напились», — заметил сосед Волкова по ложе. В следующее мгновение послышались звуки ударов, звон разбитого стекла. Вылетели стекла сразу из двух окон, морозный воздух хлынул в зал, и без того не очень натопленный.

Волков, накинув епанчу, быстро вышел на крыльцо. У подъезда, среди сугробов, стояло, как и обычно, большое число запряженных саней и возков. В стороне, в ожидании, когда господа кончат смотреть спектакль, толпились, похлопывая себя рукавицами по бокам, кучера, форейторы, выездные лакеи. Рядом с ними кричали и суетились караульные солдаты, которые отвечали за порядок.

— Нешто по-божески это, — тихо сказал оказавшийся рядом с Волковым седой старик в ливрее. — Три часа на такой стуже ждать. Вот и озлобились люди, стали кидать в окна мерзляки да щепки — терпения не осталось.

— Почему не зажгут костров? — спросил Федор. В Петербурге ожидающие кучера иногда грелись у костров.

— Что вы, около Оперного театра огонь раскладывать строжайше запрещено, пожара боятся.

Окна скоро заделали, спектакль кое-как доиграли. Но настроение было испорчено. Конечно, за бесчинство виновных надо наказать. Но разве не жестоко студить людей на таком морозе? Почему не впустить их хотя бы в вестибюль, да и в зале свободные места были…

Через три дня, как узнал Волков, случай повторился, и господские люди кидали в окна уже камни и поленья, перебив почти все стекла. Было ясно, что не озорством простым то учинилось, а злой обидой на очевидную несправедливость. Вражда межсословная — как избыть ее! Неужели навсегда минул золотой век, в котором, кажется, только и были благородны и счастливы люди…

Узнав о цели приезда Волкова в Москву, Херасков огорчился: ему не хотелось ослаблять свою труппу, которая за год окрепла и уже пользовалась доброй славой у московской публики.

— Не обессудь, Михайло Матвеевич, урон тебе причиним небольшой, а нам — в крепость, в подмогу. Сочтемся еще, — утешал Волков, уезжая обратно.

Через неделю, в середине января 1761 года по докладу Волкова императрица указала отправить названных им московских комедиантов (тринадцать актеров и шесть актрис) в Петербург. Тридцать первого января они тронулись в дорогу. А спустя еще несколько дней уже вышли на сцену вместе с основным составом волковской труппы.

— В московском ожерелье будет и один бриллиантовый камешек, — загадочно говорил Волков друзьям по возвращении из первопрестольной.

А. Афанасьев. С неизвестного оригинала.

Портрет актрисы Т. М. Троепольской.

Гравюра пунктиром. XIX в.

«Секрет» скоро раскрылся, — когда на подмостках появилась Татьяна Михайловна Троепольская. Пятого февраля она впервые играла вместе с Волковым и Дмитревским Ильмену в «Синаве и Труворе», на следующий день — Семиру. Красивая, с благородными чертами лица, приятным голосом и необычайно «чувствительная» семнадцатилетняя актриса сразу покорила зрителей. В театре стояла напряженная тишина. В сцене страданий и смерти Ильмены в зале послышались рыдания, в руках у дам забелели платочки.

Сумароков, в эту зиму часто болевший, по-прежнему нервничавший из-за внутритеатральных неурядиц, посветлел лицом. Он горячо благодарил новую артистку, ставил ее в пример. Наконец-то в труппе появилась выдающаяся исполнительница трагедийного репертуара.

С новыми актерами Волков ежедневно подолгу репетировал — вводил в текущий репертуар. Репетировали обычно в уютном зале среднего этажа головкинского дома. Удобно: квартиры актерские тут же. Как громом поразило всех известие, что дом придется оставить. Вызванному в Придворную контору Волкову граф К. Е. Сивере объявил указ о передаче головкинского дома под Академию художеств. На холодном, маскообразном лице чиноначальника отразилось некое подобие улыбки: новое местожительство комедиантам уже определено. Граф протянул руку к колокольчику, на костлявых пальцах сверкнули бриллианты. Вбежавшему канцеляристу отрывисто сказал: «Вручи господину Волкову определение». Федор Григорьевич, молча поклонившись, вышел. На ходу читал указ: «…а вместо оного дому для жительства помянутым придворного российского театра комедиантам другой дом довольной, чтоб во оном поместиться можно было… нанять из университетской суммы… на здешней стороне дом генерала-лейтенанта, е.и.в. гофмаршала, действительного камергера и кавалера, графа господина Ефимовского, который отдается в наем, осмотреть на скольких покоях оной состоит и нет ли в нем ветхости и к помещению показанных придворного российского театра комедиантов доволен быть может ли…».

Конечно, переехать на жительство в Адмиралтейскую часть, где дом Ефимовского, вроде бы к лучшему. Центр города, театры, в которых приходится выступать, близко, и Нева — уже не помеха. Но сильна привычка к насиженному месту, где прожито уже пять лет, где все стало родным. Переезд, говорится в народе, что пожар. И не будет уж нигде так просторно, как в многокомнатном, трехэтажном головкинском дворце, хотя и обветшал он…