Марк Любомудров - Федор Волков

Из напитков к столу подали по графину сладкой водки, хлебного вина (его обычно называли «ржаным молочком»), штоф с вишневкой, квас двух сортов и бутылки с Невской минеральной. Волков проверил, чтобы водки и других крепких напитков было поменьше. Он ненавидел водку и табак и бдительно следил, чтобы этих «ядов бесовских» не завелось между актерами.

У Федора Григорьевича в это утро были заботы свои. Клавикорды, что в парадной светлице в углу стояли, подрасстроились последнее время. Он и засел за них с ключиком для подтяжки струн — отлаживал строй. Ввечеру ведь непременно сыграть упросят.

— Григорий, ты бы скрипицу свою тоже проверил, — окликнул Федор показавшегося в дверях франтовато одетого брата.

Григорий отменно играл на скрипке. Он вскоре принес инструмент, достал из футляра, стал подмазывать мелом колки, чтобы лучше строй держали, потом по камертону настроил, наканифолил смычок. Пробежался пальцами по струнам, проверяя звук. Федор оторвался от клавикорд, прислушался, удовлетворенно кивнул головой. Григорий положил скрипку в футляр.

В четвертом часу стали собираться гости. Пришли Мотонис, Майков. Чуть позднее, как всегда щегольски одетый, Сумароков — в парике и в темно-синем бархатном кафтане с кружевными манжетами. Он пришел пешком, благо жил неподалеку — в Девятой линии по Большой першпективе имел дом с садом.

— Принимайте бывшего директора, не успели еще забыть? — оживленно заговорил гость и тут же стал рассказывать, как чуть не все утро бранился с бродячими лотошниками, которые истошно кричали, зазывая покупателей, под окнами, мешали работать писателю.

Явился и Чемесов. Он заметно исхудал, на лице — бледность. Знали, что этот неутомимый труженик часто доводил себя до полного изнурения. Доктора подозревали, что у него началась горловая болезнь. Так называли тогда чахотку.

— К Моделю доставили недавно из Германии новый, весьма целебный бальзам, говорят, кашель и хрипоту хорошо правит, — заметил всезнающий Мотонис, обращаясь к Чемесову.

«У Моделя» — так в просторечии называли петербуржцы главную аптеку города, помещавшуюся в Большой Немецкой улице, близ Царицына луга.

— Знаете, как в народе говорят? Аптека убавляет жизни полвека, — отвечал, усмехнувшись, Чемесов. — Я лучше переберусь на природу, на лесной воздух. Иван Иванович Шувалов нынче снова обещал меня в свой загородный дом взять, — прибавил он. — Да, а наш заграничный вояжер, Лосенко, раньше конца будущего года не вернется, письмо от него недавно пришло.

— «Вояжер!» — вдруг фыркнул Сумароков и, добродушно улыбаясь, с расстановкой произнес: — Мейн муж кам домой, стиг через забор унд филь инс грязь…

Все обернулись к Александру Петровичу, которого знали как завзятого шутника, каламбуриста и остроумного разговорщика. Он тем временем сделал серьезную мину и строгим голосом, неожиданно шагнув навстречу вошедшей в комнату с подносом Аграфене Дмитревской, наставительно проговорил:

— Я в дистракции и дезеспере, аманта моя сделала мне инфиделите, а я ку сюр против риваля своего буду реванжироваться.

Аграфена, на секунду смутившись, удивленно застыла, а потом весело рассмеялась:

— Сейчас мы дистракцию вам поправим, прошу к столу.

Александр Петрович, подойдя к Чемесову, взял его под руку и, уводя в сторону, темпераментно заговорил:

— Прости меня, старого забияку и придиру, но зачем же уродовать нам язык наш природный. На что нам вводить чужие слова? Чужие слова всегда странны будут — введут лишь слабость и безобразие в сильный и прекрасный наш язык. А то еще страннее, когда мы называем или еще и пишем чужими странными словами то, чему у нас есть точные свои названия. Ну почему вместо «вояжер» не сказать путешественник? У нас свой древний и несмешанный язык. Новомодное употребление чужих слов, а особливо без необходимости, есть не обогащение, а порча языка.

Е. П. Чемесов. С рисунка Де Велли.

Автопортрет.

Гравюра резцом. Середина XVIII в.

Федор Григорьевич, рассаживая гостей за столом, огорчался, что опаздывает Козицкий.

— Не он ли, — сказал кто-то, обратив внимание на стук лошадиных копыт у подъезда.

Волков подошел к окну, сквозь листву сирени в палисаднике увидел широкую спину с дощечкой из белой жести между плечами. По дощечке с номером, по желтому широкому кушаку и желтой же ленте на шляпе узнал извозчика. У дрожек, протягивая вознице деньги, стоял высокий, подтянутый, в нарядном сером камзоле долгожданный Григорий Васильевич.

Душой вечера были Сумароков и Волков. Александр Петрович блистал красноречием и был неистощим на смешные истории, шутки и анекдоты. Потом его попросили почитать пародии, которых он считался искуснейшим мастером.

И Сумароков с важной миной на лице и едва заметной лукавинкой в глазах, выпятив грудь и оттопырив нижнюю губу, стал декламировать пародию на высокий стиль распространенного в литературе тех лет жанра торжественной оды:

— Ядовито пишет Александр Петрович, этих стихов Михайло Васильевич ему никак простить не может, «вздорными одами» ругает, — тихо заметил Козицкий рядом сидевшему Волкову.

Фронтиспис и титульный лист «Собрания разных сочинений…» М. В. Ломоносова.

1757.

— Эх, если бы они заодно были, ведь и враги, и друзья-то у них общие. И плен немецко-французский две такие головы пресветлые ломили бы куда успешнее, если бы сообща действовали, — сразу, перестав улыбаться, отозвался Федор Григорьевич.

— Сам Шувалов, сколь ни старался помирить Ломоносова с Сумароковым, — ничего не вышло, — ответил Козицкий.

Кто-то крикнул:

— А ведь сегодня день Петра и Павла. Не грех помянуть бы добрым словом нашего отечественного, которого народ великим нарек.

Снова обратились к Александру Петровичу, отец которого был крестником императора, — знали про его стихи, посвященные Петру. Но тот решительно отказался и махнул рукой в сторону Волкова:

— Пусть он прочтет, ода его, Петру Великому посвященная, зело хороша.

Волков — литературой он начал заниматься еще в Ярославле — продолжал, хотя и урывками, сочинительствовать. Писал стихи, эпиграммы, делал переводы пьес иностранных. В прошлом еще году закончил оду, Петру посвященную, показал Сумарокову. Ее тот теперь и припомнил.