Марк Любомудров - Федор Волков

Федор Григорьевич не заставил себя упрашивать. Глотнув теплого сбитню — смочить горло, — он встал из-за стола и мягко, конфузливо улыбаясь, пошел на средину комнаты. Обычно сдержанный и немногословный (с первого взгляда мог показаться даже суровым и угрюмым), Волков преображался в приятельском кругу, становился открытым, веселым, в шутках и юморе не уступал Сумарокову… Смолкли голоса, наступила тишина. Откинув со лба прядь темно-русых, вьющихся волос, Волков медленно, сосредоточиваясь, провел рукой по лицу, начал читать. И голос удивительной мелодичности и мощи полился, зазвенел, то взмывая, то падая, заполняя собой пространство, властно подчиняя слушателей, проникая в самое сердце. То был голос лучшего, прославленного декламатора, первого актера российской сцены.

Волков читал вдохновенно. Умные карие глаза горели огнем. Перед слушателями развертывались картины деяний Петра, положившего начало небывалым по размаху преобразованиям. Все они, и современники, и наследники его реформ были и есть участники и творцы новой судьбы отечества, мятежной и стремительной эпохи «великого метаморфозиса, или Превращения России», мощным рывком снова вышедшей на арену мировой истории…

— А и впрямь, сам словно Петр, лицом схож, — шепнул Мотонис Козицкому; оба с восхищением глядели на Волкова.

А потом пели песни. Сначала народные, потом на стихи Сумарокова. Федор Григорьевич сидел за клавикордами, его проникновенный, с переливами баритон вел за собой остальные голоса.

— Теперь «О златом веке», Федор Григорьевич, просим, — подойдя к Волкову и положив на плечо ему руку, сказал Мотонис.

Его поддержали. Радостно заблестели глаза у стоящего рядом юноши — то был недавно принятый в труппу Михаил Чулков, он обожал пение и стихи. Песню эту, тоже сочиненную Федором Григорьевичем, знали и любили за раздольный с грустью мотив, за тоскующие по счастливому веку слова. Большие мускулистые руки артиста (у нашего Федора кулаки пудовые, говаривали его братья) снова опустились на клавиши. Цепкими сильными пальцами Волков взял несколько аккордов.

Обступившие музыканта друзья подхватили припев, повторяя его после каждых двух строк песни: «О, златые, золотые веки! В вас счастливо жили человеки».

Расходились поздним вечером, благо ночи в июне светлые, белые, — как любовно говаривали петербуржцы. Всей компанией вышли к Неве. Облокотись о деревянные перила набережной, дышали речной прохладой, любовались нежными, дымчато-розовыми красками горизонта на западе, где недавно опустилось солнце. Напротив на якорях стояли два больших парусника. По темной поверхности реки расходились круги — всплескивала рыба. Над самой водой с гортанными криками носились чайки. Вдруг кто-то испуганно вскрикнул:

— Смотрите!

Все обернулись: в противоположной стороне за домами поднимался к небу, стремительно увеличиваясь, столб густого черного дыма.

Пожар! В те времена, казалось, ничего не могло быть страшнее для горожан.

И. Розонов. С неизвестного оригинала.

Портрет М. Д. Чулкова.

Гравюра пунктиром. XIX в.

Волков и еще несколько человек быстро пошли вперед по набережной, — горело, видимо, в районе таможни и биржи. Там, у главных торговых пристаней находился кладовой гостиный двор, где хранились привозные и отправляемые за море товары. С Адмиралтейской стороны по Исаакиевскому мосту вскачь, с колокольным боем уже неслось несколько пожарных повозок. За зданием Двенадцати коллегий идущие свернули налево, к площади, где стоял высокий полосатый столб с навесом, у которого глашатаи обычно читали народу правительственные указы. Навстречу двигались десятки запряженных порожних телег, — располагавшиеся неподалеку постоем торговые ямщики уводили лошадей подальше от огня. На площади росла толпа сбегавшихся отовсюду людей. Горели амбары с пенькой и льном. Волков с друзьями подошел ближе. Какой-то седобородый старик, истово крестясь, говорил:

— Такого пожара злого не было на Васильевском острову с императора Петра, с тысяча семьсот двадцать третьего года…

Е. Внуков. С оригинала М. И. Махаева.

Проспект государственных коллегий.

Гравюра резцом и офортом. Середина XVIII в.

В толпе спорили, доискиваясь причины огня. Шелестел слушок, что стражники спьяну уснули.

— Поджог это, — негромко, но убежденно сказал аккуратно одетый человек средних лет. — Иноземным купцам русская пенька и лен помехой стали. На европейских биржах делали фальшивые публикации, будто русская пенька хуже польской. Ан не помогло. Пенька-то — самый надежный артикул нашей отпускной торговли. Товар отменный, по качеству много выше заморского. Вот и наняли нехристей на черное дело — ударить разом по российской коммерции.

Фрагмент.

— А ведь он прав. — Волков кивнул на человека. — Скорей всего так оно и есть.

«Опять иноземные канальи, вот уж истинно клопы и блохи, да что блохи — крокодилы», — думал он с гневом. Сколько ж людей разорит, сколько по миру пустит этот огонь! Ох сторожа расейские — чтоб им пусто было. Разини! Все водка проклятая. Вот уж полтора века, как завезли ее польские корчмари, на нашу голову. Что ни праздник, то пьянство. Кабаков развелось! В Петербурге ни одной улицы без винного погреба уже не осталось. Впрочем, сами тоже хороши — среди мужичков, охочих до хмеля, такие лихачи есть… Мало еще их кошками дерут на съезжих! Что говорить — «те минули златые веки!..»

В несколько часов пожар истребил расположенные по Малой Неве в пяти корпусах восемьдесят три амбара с пенькой и льном да у причалов много барок с товаром. Ветер был западный, в сторону реки. Российская торговля понесла огромный убыток — с лишком на миллион рублей.

В конце сентября 1761 года русские комедианты открыли очередной сезон, теперь уже под директорством Ф. Г. Волкова. А спустя два месяца на очередную премьеру вопреки ожиданиям не явилась императрица. По Петербургу поползли слухи о ее тяжелой болезни.

Двадцать пятого декабря Елизавета Петровна скончалась, а на престол вступил Петр III. По случаю траура театральные спектакли были отменены на длительный срок.