Марк Любомудров - Федор Волков

Узнав об отобрании головкинского дома, сильно взволновался А. П. Сумароков и снова захворал. Его квартира была по соседству, директорствовать проще, имея всю труппу под рукой. Если актеры переедут, ему оставаться одному на Васильевском неудобно, значит, тоже надо менять местожительство. А в Адмиралтейской части квартиры много дороже, нужного дома менее чем за пятьсот рублей в год не наймешь. А денег взять негде. «Ежели мне не будет места, где актеры жить будут, так надобно мне в воду броситься», — горячился Александр Петрович.

Не без хлопот удалось найти выход, который показался наименее огорчительным. Переехали в дом полковницы Макаровой, что стоял неподалеку (саженей сто всего) в 1-й линии, в глубине площади, выходящей на набережную Невы.

С переездом уладилось. А судьба дела театрального последнее время вновь стала тревожить Волкова. Напряглись до крайности отношения Сумарокова с Сиверсом. Взаимная неприязнь переросла в открытую вражду.

Сумароков не терпел равнодушного, чиновничьего отношения к юному, хрупкому еще их с Волковым детищу — российскому театру. Привыкнув на первых порах самостоятельно распоряжаться, давать ход делу одним собственным смотрением, Сумароков потерял былую независимость с переходом театра в придворное ведомство (чего сам настойчиво добивался, чая прибавку субсидий). Теперь чиновная тень К. Е. Сиверса нависала над каждым его решением. Это было тем печальнее, что Карл Ефимович мало смыслил в делах и нуждах театральных.

И пошла война, в которой Сумароков, а значит, и театр, все чаще терпели урон. В этой борьбе выразилось то, что Александр Петрович и Волков всегда остро чувствовали и болезненно воспринимали — высокомерное отношение иноземцев-чужехватов к русской культуре. Почему иностранные актеры имеют оклады в несколько раз выше, чем русские? Вот фарсер Петр Гильфердинг один живет, а сверх большого жалованья еще от двора имеет и квартиру, и экипаж. Итальянские и французские примадонны, первые певцы и танцовщики получают от 2000 до 3500 рублей в год (общая годовая сумма жалованья директора русского театра составляла в описываемое время 2100 рублей). Русским же служителям Мельпомены и в положенный-то срок сравнительно скромное свое вознаграждение редко когда удается получить!..

Бывший дом полковницы Макаровой.

Ленинград, Васильевский остров, 1-я линия, дом 4.

Современное фото.

А по какому праву судьбу его, Сумарокова, печатных изданий решают все те же немцы — члены Академии? «Для чего, милостивый государь, и мне не быть таким же членом здешней Академии… какой г. Тауберт и г. Штелин? Мне мнится, что я это не меньше их заслужил; да из них же двое немцев, а я русский. Или русскому стихотворцу пристойнее членом быть Ученого собрания в немецкой земле, а в России — немцам? Мне кажется, что я не хуже аптекаря Моделя, хотя и не шарлатанствую, не хуже Штелина, хотя и русский стихотворец…»; «Помилуйте меня и освободите от гр. Сиверса и от команды Тауберта, Штелина, Миллера…» — это строки из писем Александра Петровича к графу И. И. Шувалову, у которого он по-прежнему искал заступничества.

Волков был выдержаннее, дипломатичнее Сумарокова, который легко вскипал, раздражался и в гневе своем часто бывал необуздан. Федор Григорьевич понимал, что прямыми нападками, непрерывностью жалоб и взыванием к справедливости дела от Сиверса не оборонишь. Тем более что И. И. Шувалов, своего рода министр по делам культуры и науки при императрице, относился к Сумарокову со смешанным чувством и не всегда его поддерживал.

Но, с другой стороны, разве могла не привлекать Волкова к себе смелость, принципиальность, гордое чувство независимости и собственного достоинства, которыми Александр Петрович так резко отличался от многих представителей придворного круга. «Вашего превосходительства нижайший и всепокорнейший слуга» — так, следуя традиции и этикету, подписывал свои письма Сумароков. Но непокорность, требовательность, угрозы и обвинения колючими стрелами топорщились из каждой почти строки его посланий, часто написанных в суровом ультимативном или поучающем тоне (в письмах не только вельможам, но и в сенат, и обеим императрицам: Елизавете, потом Екатерине II).

Для труппы молодого русского театра его директор являл собой пример человека с обостренным чувством патриотизма и необычайно высокими представлениями о достоинстве и чести, — не только личной, но и национальной, государственной. Эти чувства все более сближали, укрепляя неразрывное идейное единство и крепкую связь выдающегося драматурга и первого российского актера, обладавших весьма несхожими характерами.

И не природная раздражительность, не якобы тяжелый нрав и неуживчивость (о них сложено было немало легенд и анекдотов) являлись источниками язвительных нападок Сумарокова на своих противников. Он радел об установлении и процветании родной литературы и театра, об устранении помех и защите от произвола иноземцев, равнодушных или враждебных к русской культуре.

Так было и в борьбе с Сиверсом. Граф-эстляндец не принадлежал к той (увы, немногочисленной) группе иноземцев, которые честно и преданно служили пригревшей их земле. Он, как и многие, искал легкой карьеры, власти, большого жалованья. Паразитическую сущность этой чужеземной породы прекрасно видел Сумароков и одним из первых в русской публицистике заклеймил ее.

Обращения к Шувалову не помогли, и тогда Сумароков поместил в печати серию сатирических обличений, где зло и метко бичевал ведавшую театрами Придворную контору и возглавлявшего ее Сиверса. Под пером Александра Петровича «его сиятельство» предстало в образах кровососущих насекомых — то «клопа», то «блохи».

Получив из рук Сумарокова только что вышедшую из печати вторую часть петербургского журнала «Праздное время, в пользу употребленное», Волков от души хохотал, читая его статью «Блохи»: «Кто блох терпеть не может, тот не может быть автором. Ежели кто автором быти способность имеет, и в том упражняться станет, того во всю его жизнь блохи беспокоят, а кто, сей способности не имея, автором станет против воли муз и Аполлона, оный сам блоха будет и вечно других станет беспокоить… Блох, досаждающих авторам, два рода: переученные и недоученные. Переученные блохи во всей Европе называются блохи латинские, а недоученные называются по имени той страны, в которой они рождаются… Автор беснуется от Чухонской (то есть эстляндской, здесь намек на происхождение Сиверса. — М. Л. ) блохи, как от нечистого духа. О чада любезного моего отечества, старайтеся освободить Российский Парнас от сея гадины! На что нам Чухонские блохи? У нас и своих довольно».