Мариам Ибрагимова - Диалог с тайным советником Сталина

А потому ответственность за миллионы первых жертв должен был нести Сталин.

Вот ещё несколько строк из интервью с маршалом Василевским: «Сталин, как я уже сказал, любыми средствами, всеми правдами и неправдами старался оттянуть войну. И хотя мы располагали обширными сведениями о сосредоточении крупных контингентов германских войск в непосредственной близости от наших границ уже начиная с февраля сорок первого года, он отвечал категорическим отказом на все предложения о приведении наших войск где-то, в каких-то пограничных районах в боевую готовность. На всё у него был один и тот же ответ: «Не занимайтесь провокациями» или «Не поддавайтесь на провокацию». Он считал, что немцы могут воспользоваться любыми сведениями о приведении наших войск в боевую готовность для того, чтобы начать войну. А в то, что они могут начать войну без всяких поводов с нашей стороны, при наличии пакта, до самого конца не верил. Больше того, он гневно одёргивал людей, вносивших предложения об обеспечении боевой готовности в приграничных районах, видимо, считая, что и наши военные способны своими действиями спровоцировать войну с немцами».

А вот на этой фразе я хотела бы и закончить цитирование: «У меня лично вызывает удивление и то, что он объявил себя генералиссимусом и стал носить маршальскую форму. Тем более это было странно, что к его полувоенному облику давно привык весь мир и этот облик, известный всем, вполне вязался с войной. В звании и форме было что-то мелочное, шедшее откуда-то из молодости, с тех времён, когда он был маленьким по общественному положению человеком — наблюдателем тифлисской метеостанции. Как-то странно сочетать положение вождя партии со званием генералиссимуса, с желанием носить маршальскую форму с брюками, на которых красные лампасы — одна из самых одиозных примет царского времени. Мне невольно вспоминается снимок тех ранних лет — знаете, тот, с шеей, замотанной кашне, и по контрасту с этим снимком торчащая из-под стола нога в шевровом, хорошо начищенном ботинке и брючина с красным лампасом и штрипкой».

У маршала Георгия Жукова ещё жёстче: «В конце войны в нём как отрицательная черта заметна стала некоторая ревность, стало чаще и яснее чувствоваться, что ему хочется, чтобы все победы и успехи были связаны с ним, и что он ревнует к высоким оценкам тех или иных действий тех или иных командующих. Я, например, остро почувствовал это на параде Победы, когда там меня приветствовали и кричали мне «ура», — ему это не понравилось; я видел, как он стоит и у него ходят желваки».

Я хочу подчеркнуть, что правда о войне, её вершителях, сказанная тогда, когда её не так-то просто было говорить, имеет в глазах читателей дополнительную нравственную ценность.

Таковы и наши маршалы — Жуков, Конев, Василевский, — которых я цитировала.

Стремление в меру своих сил сказать правду о войне всегда владело ими. Далеко не всё можно было сказать по обстоятельствам того времени. Но в их мемуарах об одних и тех же обстоятельствах и разные взгляды на ход исторических событий, и разная мера мужества в их изображении.

В идеологии того времени были сильны ещё настроения, порождённые предыдущим периодом, когда в обстановке репрессий 1937–1938 годов заикнуться о силе противника или о нашей недостаточной готовности к большой войне значило совершить политическое самоубийство.

И всё-таки, считает Константин Симонов, и я с ним согласна, — мы знаем это по многим перекрещивающимся между собой мемуарам, — находились люди, старавшиеся хоть в какой-то мере довести до сознания Сталина истинное положение вещей и, ежечасно рискуя головой, принять хотя бы частичные меры для того, чтобы не оказаться перед фактом полной внезапности войны.

Быть может, и на вашей совести, Николай Алексеевич, слишком много грехов, коли вы до конца своих дней пожелали остаться безымянным. Видимо, сознавали, что предательство, измена, двурушничество и клевета свойственны слабым духом и бедным умом.

Считаю небезынтересным и следующий факт.

В начале Гражданской войны Лениным было вынесено постановление, согласно которому люди, выдвигаемые на руководящие и ответственные работы в советско-партийные органы, комиссариаты, штабы фронтов и прочие ведомства, должны отбираться по знаниям, деловым качествам и способностям.

Выдвигаемые в центре и на местах обязательно должны, согласно биографическим данным и рекомендации предлагаемых, утверждаться руководством страны и органами, ведающими кадрами.

Сталин, который всю жизнь пренебрегал государственными, общественными и нравственными законами, будучи членом Реввоенсовета Царицынского фронта, ввёл в состав штаба означенного фронта неведомо откуда появившегося пленного офицера царской службы.

За это самочинное действие он, как член Реввоенсовета Царицынского фронта, и был вызван в Москву и получил выговор с предупреждением от Ленина.

Не берусь утверждать, но сдаётся мне, что вы, Николай Алексеевич, есть тот самый человек. Не вы ли были изображены третьим на одном из фотоснимков Сталина с Ворошиловым? Личность его не была установлена (фотография опубликована в каком-то журнале). Не вы ли офицер Сытин? На эту фамилию я обратила внимание случайно, читая биографический очерк Льва Никулина «Тухачевский», где сказано: «Сталин был отозван с Царицынского фронта из-за назначения беспартийного пленного специалиста Сытина».

Если моё предположение ошибочно, считаю своим долгом принести извинение советнику вождя, изображённому на обложке «Роман-газеты» безликим (без головы), рядом с сидящим Сталиным.

Возможно, что у читателя, ознакомившегося с моим диалогом с тайным советником вождя, возникнет вопрос: откуда брались сведения, касающиеся детства, юности и жизни вождя, ставшего главой Советского государства?

Как было отмечено, судьбе было угодно свести меня в юности со старым греком, где-то в 1937–1938 годах бежавшим из Гори.

Вторым моим просветителем был человек, относившийся ко мне как к дочери, — это старый большевик, соратник и близкий друг Серго Орджоникидзе — Саид Габиев.

И, наконец, третьим источником, из которого я почерпнула многое из того, что было сказано, — это моя работа в течение 35 лет в Кисловодском санатории «Десять лет Октября», подведомственном Управлению делами ЦК КПСС, начиная с 1949 года — от Сталина по 1986 год, то есть до Горбачёва.

Специфика работы лечащего врача способствует сближению с больными, тем более с приезжающими на лечение повторно. В особенности они становятся откровенными при перемещениях, понижениях в должности либо вовсе при освобождении от партийной работы.