Валерий Воскобойников - Утренние колокола. Роман-хроника

Теперь он собирал легион, чтобы впереди его пройти по парижским улицам, чтобы победившие французы рукоплескали немецким братьям-героям, которые уходят подтолкнуть немецкий народ на продолжение революции.

Вместе с Борнштедтом он метался по общинам рабочих-немцев, звал их в немедленный бой.

Про Борнштедта, бывшего издателя «Немецко-брюссельской газеты», ходили смутные слухи, но он опроверг их своим поведением, своими смелыми речами. Они вдвоем собрали уже несколько сотен ремесленников и подмастерий.

– Мы перейдем границу, и это станет сигналом для революционной войны во всей Германии! – убеждал Гервег.

– Через неделю Георг войдет в королевский дворец. Впервые в истории человечества народный поэт станет выборным главой государства! – присоединял свой голос Бакунин. – Я возбуждаю друзей-поляков к такому же походу в Польшу. После всеобщей революции мы организуем две великие державы – германскую и общеславянскую.

– Это авантюра, бессмысленная вредная игра в революции, – доказывал Маркс на тех же собраниях. – Коммунистический агитатор, скрытно перешедший границу, вооруженный «Манифестом» и «Требованиями коммунистической партии», которые ЦК только что принял, – один агитатор сделает больше, чем легион необстрелянных ремесленников.

Теперь Гервег считал уже злейшими врагами не прусских юнкеров, а Маркса и Энгельса.

Но и Веерт, и Шаппер, и Гарни согласились с Марксом.

Под звуки военной музыки Гервег провел свой легион по Парижу, и молодые парижанки бросали им под ноги цветы. Рядом с Железным жаворонком шла Эмма, верная жена. Специально для похода она сшила в дорогом ателье военную одежду.

Несколько дней легион двигался по французским дорогам, крестьяне выходили из домов поглазеть на него.

Утром он перешел границу. Немедленно легион был окружен войсками королевской гвардии. Большинство добровольцев были убиты. Эмма телом своим прикрывала Гервега от пуль. Чудом им удалось спастись.

Постепенно в Париже становилось безрадостно.

Правительство продолжало раздавать щедрые обещания. Рабочие перестали им верить.

– Надолго это не затянется, – говорил Маркс. – Пролетариат снова выйдет на баррикады.

– Купите фиалки, весенние цветы, цветы надежды! – кричали на улицах цветочницы. – Купите фиалки для своих дам. Вашим дамам важно не потерять надежду.

– Надежда из Парижа уходит, но зато появляется в Германии. – Маркс выбрал букетик для Женни. – Нам, дорогой Фредерик, пора отправляться в Рейнскую область, в Кельн. Там самая развитая промышленность и, следовательно, организованный рабочий класс. И нашу газету мы с тобой назовем «Новая рейнская газета». Думаю, кое-кто помнит ту, старую. Необходимо немедленно воспользоваться свободой печати, отвоеванной у прусского короля.

В середине апреля Энгельс добрался до родного дома. Он приехал, чтобы пристроить акции «Новой рейнской газеты». Для издания газеты был необходим начальный капитал в тридцать тысяч талеров.

– Акции принесут хороший доход, газету станут рассылать по всей Германии, – пробовал уговорить Энгельс отца. – Ты бы мог выделить тысячу талеров.

– Вместо тысячи талеров я бы с удовольствием пустил в твоих дружков тысячу пуль! Твое ослепление мне непонятно. «Свобода, равенство, братство», – передразнил отец лозунг французской революции. – Неужели ты так до сих пор и не дошел до простой мысли, что свобода и равенство – две вещи несовместные. Ты ведь перечитал столько умных книг!

– В вашем обществе свободной конкуренции они, действительно, несовместны. А в коммунистическом…

– А в коммунистическом я не хочу жить, и давать собственные деньги себе во вред я не стану, даже если они принесут прибыль.

Энгельс – Эмилю Бланку

в Лондон

Бармен, апреля 1848 г.

Я благополучно добрался сюда. Весь Бармен ждет, что я буду делать. Думают, что я сейчас же провозглашу республику. Филистеры дрожат в безотчетном страхе, сами не зная, чего они боятся. Во всяком случае полагают, что с моим приездом многое быстро разрешится. К. и А. Эрменов явно в дрожь бросило, когда я сегодня появился в их конторе…

Паника здесь неописуемая… Здесь господствует всеобщее разложение, разорение, анархия, отчаяние, страх, ярость, конституционный энтузиазм, ненависть к республике и т.д., и поистине в данный момент самые богатые измучены и запуганы больше всех…

Но по-настоящему они удивятся, когда примутся за дело чартисты. …Мой друг Дж. Джулиан Гарни… через два месяца будет на месте Пальмерстона. Об этом я готов побиться с тобой об заклад на два пенса и вообще на любую сумму.

…Передай привет Марии и детям. До свидания.

После дружеских проводов в брюссельской квартире Маркса политический эмигрант и известный германский поэт Фрейлиграт переехал в Лондон. Он служил в коммерческой фирме «Хют и компания», денег еле хватало на жизнь.

Его друг, знаменитый поэт Америки Лонгфелло, написавший «Песнь о Гайавате», звал за океан, обещал помощь.

В феврале 1848 года он решил окончательно уехать в Америку, начал укладывать вещи. В марте это решение переменилось.

«…Вы уже знаете о моих американских планах. Они, конечно, опрокинуты вместе с тронами, свидетелями крушения которых мы являемся и еще будем являться. Я вернусь в Германию, чтобы по мере сил своих, самым непосредственным образом участвовать в вашей дальнейшей борьбе… равно готовый как к цензурным процессам, так и к баррикадам…» – сообщил он восьмого апреля в письме другу.

Его стихи в тайных типографиях превращались в листовки. Он еще не уехал из Англии, а их уже читали в германских городах.

Во Франкфурте собирался общегерманский парламент. Фрейлиграта выбрали депутатом. Парламент вырабатывал единую конституцию, хотел объединить все германские государства. Ежедневно депутаты выступали с речами о правах и свободе.

А в это время буржуа постепенно сдавали позиции прежней власти. Уже в Париже захлебнулось кровью восстание рабочих. Уже в Трире, Майнце, в других городах королевские власти разгоняли народные представительства.

Летом Фрейлиграт поселился в Дюссельдорфе. Здесь в июле он написал знаменитое стихотворение «Мертвые – живым». Он вспомнил недавний день победы, двадцать второе марта, день унижения прусского короля.

Стихи позорили успокоившихся либералов, требовали продолжения революционной войны.