Эрик Леннрут - Великая роль. Король Густав III, играющий самого себя

Собственно, ни один вопрос не получил разрешения в общем застое, наступившем летом 1773 года, однако кое-что прояснилось: во-первых, несклонность Пруссии к конфликту с Швецией; во-вторых, неспособность Франции оказать Швеции в случае войны эффективную помощь. В 1774 году произошли два чрезвычайно важных внешнеполитических события: в мае умер Людовик XV, в июле Россия заключила победный Кючук-Кайнарджийский мир с Турцией, обеспечивший России выход в Черное море, право плавать турецкими проливами в Средиземное и возможность господствовать над татарами в Крыму. Все это направило интересы России на Балканы и Средиземное море, укрепив ее престиж и расширив свободу военных действий. Но восстание казаков Пугачева по-прежнему связывало русские военные силы на юге, и никаких проявлений агрессивности близ финской границы не наблюдалось.

Со смертью Людовика XV исчезли и узы личной дружбы, связывавшие Густава с французским монархом и двором. Кроме того, министром иностранных дел вместо д’Эгильона стал Верженн, и взаимный скепсис, затруднявший сотрудничество между Густавом и Верженном в бытность его министром в Стокгольме, был теперь перенесен в Париж на высший политический уровень. Впрочем, дружба Франции и Швеции продолжалась, но без сердечности. Могущественные континентальные альянсы великих держав — с одной стороны, Франция — Австрия, с другой, Россия — Пруссия — вот-вот могли рассыпаться. А посему вполне естественно, что Густав проводил осторожный зондаж, изучая возможности сближения с Россией. Прежде всего он надеялся на личный контакт с правящими монархами — это хорошо удалось во время его зарубежного путешествия в 1770–1771 годах. После нескольких лет зондажа все было подготовлено к визиту Густава в 1777 году к Екатерине II в Петербург. Визит состоялся в июне и продолжался целый месяц.

Было сделано все для того, чтобы очаровать Екатерину. Помимо обычных почетных даров король привез с собой дублет самого красивого портрета Густава кисти Рослина и посвятил портрет петербургским дамам. Он оказался в петербургском Смольном монастыре, где обучались юные дочери аристократов; возможно, Екатерина хотела, чтобы девочки смотрели на совершенно неопасного мужчину. Таким она сама явно воспринимала Густава — как человека, а не как политика. Императрица приняла его с чрезвычайной любезностью.

Очарован был сам шведский король. 26 июня он описывал свои впечатления в письме к герцогу Карлу: «Продолжение соответствует началу. Императрица осыпает меня всеми возможными знаками внимания, она очаровательно любезна — ее не знают в Швеции, и все меры предосторожности, которые я принял перед отъездом сюда, совершенно не понадобились, едва я познакомился с ее манерой держаться и ее складом ума (tournure d’esprit), но я и не сожалею об этих мерах, ибо они дали мне случай показать, мой дорогой брат, насколько я соблюдаю ваши интересы и насколько безгранично мое доверие к вам… я останусь здесь до 14 июля, когда в Петергофе, где императрица с двором пребывает с субботы, будет праздноваться годовщина ее восшествия на престол». Описав форму празднеств, Густав продолжает: «Она не скупится на лестные знаки внимания, которые более относятся к личностям, нежели к рангу, ибо что касается последнего, императрица по моему желанию любезно не принимает его во внимание». В постскриптуме Густав доверительно сообщает Карлу, что императрица намерена отдать ему «прекрасный» бриллиант, и это должно было остаться в секрете от русского министра Симолина. 5 июля Густав писал, что предполагает наградить орденом князя Куракина и Потемкина, «который весьма сведущ в духовных делах». Густав продолжает: «Мы — императрица и я — в наилучших отношениях, и она по-прежнему обходится со мной с сердечностью, которая выводит из себя министра моего дражайшего дядюшки; я вхожу в ее туалетную комнату и держусь в ее внутренних покоях свободнее, чем это делал принц Генрих [Прусский]. Следовательно, у меня есть все основания не сожалеть о путешествии, которое составит эпоху на всю мою оставшуюся жизнь».

Густав явно переоценивал впечатление, произведенное им на Екатерину II, которая, как и он сам, тоже владела искусством притворства. Но тем не менее встреча в Петербурге обозначила разрядку напряженности в отношениях между Россией и Швецией, и это предоставило обеим сторонам большую свободу политического маневра. Для Густава это означало уменьшение зависимости от Франции, что благоприятно сказалось во время большой морской войны, которая разразилась, когда Франция вместе с мятежными североамериканскими колониями выступила против Англии. С другой стороны, Швеция еще зависела от французских субсидий для приведения в порядок своих финансов и одновременно для укрепления запущенных вооруженных сил. Продолжавшаяся зависимость Густава от французской культурной жизни, его переписка с дамами из высшего французского общества и его литературные контакты с Парижем через Кройтца являлись факторами, которыми нельзя пренебречь, но о весомости которых судить очень трудно. Однако Густав уже не был склонен следовать политике французского кабинета, скорее, был настроен по отношению к ней весьма критически.

19 августа 1778 года, в годовщину государственного переворота, Густав написал Кройтцу длинное личное письмо, из которого в известной мере можно понять, что поэт и дипломат, некогда бывший его наставником в вопросах и политики, и культуры, теперь является уважаемым, но несколько безответственным другом, его крупные карточные долги причиняют огорчение. Сталь фон Гольштейн, будущий преемник Кройтца на посту министра в Париже, был отправлен туда в качестве особого посланника. Густав воспользовался случаем, чтобы поделиться с Кройтцем своими взглядами на европейскую международную политику. Его собственное положение было благоприятнее, чем когда-либо после революции. Война, которую Российская империя, кажется, уже начала с турками, чрезвычайно успокаивала. Его путешествие в Россию вроде бы уничтожило все надежды старых партий в Швеции на поддержку оттуда, и личная дружба императрицы, ежеминутно находившая все новые подтверждения, дала русскому министру Симолину возможность высказаться о том, что хотя великие державы никогда не изменяли своим основополагающим принципам, дружба, которую императрица начала питать к шведскому королю, настолько сильна, что при жизни этого государя она не потерпит, чтобы кто-то нарушил покой в его государстве или причинил ему малейшее неудобство. Ресурсы государственного руководства в Швеции уже мало-помалу увеличивались, но Густав хотел, чтобы французские субсидии достигли возможно больших размеров. На этом фоне Густав дает длинное критическое толкование войны Франции с Англией на море, которой он не одобрял. Вместо этого Франции следовало бы направить свои усилия на отделение Ганновера от Англии и передать курфюршество наследному принцу Брауншвейгскому, который стал бы верным союзником. Для себя же Франции следовало бы приобрести Австрийские Нидерланды, пока Австрия восстанавливает в правах Пфальцский дом. «Бремен и Верден должны быть возвращены их легитимному владетелю — Швеции».