Дороти Карузо - Энрико Карузо: легенда одного голоса

— Но, Рико, зато мне было видно его с постели.

— Да, правда.

Он привез мне часы, украшенные бриллиантами, и кусок золота размером больше куриного яйца, который ему подарил Бракале. На одной стороне была надпись, посвященная его чудесному спасению при взрыве бомбы, а в верхнюю часть вставили маленький камень из разрушенной части театра. Мимми ждал нас в Истхэмптоне. Он вырос и носил форму бойскаута.

— Что это значит? - спросил Энрико. — Ты — американский солдат?

Мимми пытался объясниться, но Энрико сказал:

— Это не имеет значения. Играй в солдатики, если тебе это­го хочется, но я в твоем возрасте уже работал.

В тот же день несколько позднее я сказала Мимми, что хоте­ла бы, чтобы он поступил осенью в Военную Академию, так как обучение в ней поможет ему проходить военную службу по воз­вращении в Италию. Я была уверена, что этот план понравится отцу. Энрико был восхищен и добавил, что Мимми нечего по­пусту тратить время. Пусть занимается игрой на рояле и берет уроки у Фучито. Я была рада, что между ними налаживается ка­кая-то связь. Агенты все еще сновали вокруг дома и так надое­ли Энрико, что он попросил их уйти, оставив только «нашего частного итальянского стража». 6 августа праздновали мой день рождения. Он начался хорошо, но закончился ужасно, во всяком случае, для меня. За завтраком Энрико сказал:

— Мы должны начать заполнять другой ларец, — и подарил мне превосходный бриллиант.

Все утро мы занимались ловлей окуней с мола — новое заня­тие Энрико, который никогда раньше не ловил рыбу. Он так увлекся, что упал в озеро, где остался стоять по пояс в воде, смеясь и зовя Марио. Марио принес халат, а вместе с ним поч­ту. Пока Энрико карабкался на берег, я лениво распечатала од­но из писем. Оно было напечатано на машинке и не имело под­писи. В нем на чистом английском языке требовали 50 000 дол­ларов. Некто написал, что если в течение шести дней эта сумма не будет прислана по адресу, указанному в колонке объявлений «Ивнинг телегрем», Энрико, ребенка и меня убьют. Деньги следовало прислать в стодолларовых купюрах. Рекомендова­лось не связываться с полицией. Увидев, как я изменилась в лице, Энрико взял письмо и медленно прочел его. Затем он спокойно сказал:

— Не бойся, Дора.

— Но что нам делать? Ты не собираешься сообщить в поли­цию?

— Будет лучше, если ты никому об этом не скажешь. Но не следует бояться.

Через шесть дней должно было наступить 12 августа. Первые три дня прошли внешне спокойно. Энрико, как обычно, резал и клеил. Он не говорил больше о письме, а только о концерте, который должен был состояться 14 числа в «Оушен Гроув», «ес­ли мы будем живы», — думала я про себя.

10 августа Мимми уехал навестить друзей. Утром 11 числа

Энрико занимался отбором песен для исполнения на бис. Мы завтракали одни, как обычно. День был жаркий и душный.

— Мне не хочется сегодня работать, — сказал Энрико. - Да­вай покатаемся. Возьмем Глорию и Нэнни, а также охранника. Он может сесть рядом с Фитцем, если хочет подышать свежим воздухом.

Во время прогулки он смеялся, шутил с агентом, и я удивля­лась, как он мог забыть, что завтра 12 число.

— Думаю, пора возвращаться, — сказал он после часовой прогулки. Мы подъехали к железной дороге и, услышав шум поезда, остановились, чтобы пропустить его. Но вместо того, чтобы пройти мимо, поезд засвистел и остановился.

— Все в порядке, босс, — сказал агент и, выпрыгнув из маши­ны, открыл мне дверцу.

— В чем дело? — спросила я Энрико.

— Дорогая Дора, мы едем в Нью-Йорк этим поездом и вер­немся 15 после моего концерта.

— А Глория и Нэнни?

— Они тоже. Садись в вагон, и ты все поймешь.

В вагоне я увидела Марио и Энрикетту с нашим багажом. Энрико с агентом приготовили все, не сказав никому ни слова. Даже слуги не знали, куда мы отправляемся. Когда поезд тро­нулся, Энрико сказал:

— Ты напрасно так нервничала, моя Дора, но это неплохо. Твое волнение помогло мне скрыть мой план. Никогда не бой­ся плохих писем. Я все сделаю для тебя и Путины.

Я думала, что ничто не может испугать Энрико после собы­тий последних двух месяцев (бомбы, грабежа и угрозы смерти), но ошибалась. После концерта, когда мы вошли в комнату Гло­рии и увидели, что она провалилась вниз головой между двумя кроватями, он чуть не лишился рассудка.

— Боже мой! Она задохнулась!! — закричал он, вытаскивая се, — скорее доктора!! Она не может произнести ни звука.

Он был в панике. Вдруг Глория улыбнулась и открыла глаза.

— Слава Богу!! Она жива!! — вскричал он.

Нэнни поспешила уложить девочку в постель, приговари­вая:

— Зачем ты испугала своего папу? Идите спать, мистер Ка­рузо. Вы выглядите совсем измученным.

Возвращаясь в Истхэмптон, мы предвкушали несколько не­дель отдыха. Это было первое лето, которое Энрико проводил в Америке. Прежде у него почти не случалось свободных дней. К нам часто приходили на обед друзья. В середине августа члены

фешенебельной Саутхэмитонской летней колонии организо­вали ежегодный благотворительный базар в пользу местной больницы и пригласили Энрико в качестве наиболее почетно­го гостя и главной притягательной силы. Ему предложили ри­совать карикатуры в специальной палатке на всех, заходящих в нее, за плату в десять долларов. Он с удовольствием согласился и сказал, что любит такой отдых. Организаторы встретили нас у входа.

— Ваша палатка великолепна, мистер Карузо, — сказала миссис К., сопровождающая нас, — вам она понравится.

Она указала на самую большую палатку, украшенную крас­ными, зелеными и белыми лентами. Над ней реяли два италь­янских флага. Палатка была отделана бахромой из спагетти. Энрико замер.

— Что это такое? — спросил он.

С лица его слетело выражение удовлетворения и непринуж­денности: оно превратилось в непроницаемую маску.

— Мне жаль, мадам, но я не могу здесь рисовать. Пожалуй­ста, уберите спагетти. - Затем он добавил с улыбкой: - Спагет­ти, как вы знаете, предназначены для кухни, а я еще не голоден.

Испуганные организаторы ярмарки немедленно заменили украшения. По дороге домой он довольно печально сказал мне:

— Они не понимают, чем оскорбили меня, потому что мно­гие думают об итальянцах именно так. Меня удивляет, что та­кие славные люди могут вести себя так бестактно и допускать подобные ошибки. Временами я скучаю по своей прежней жизни в Синье.

Вскоре Энрико предстояло отправиться в одно из самых продолжительных своих турне. В течение месяца он должен был выступить с концертами в Монреале, Торонто, Чикаго, Сан-Паулу, Денвере, Омахе, Талсе, Форт-Уорте, Хьюстоне, Шарлотте и Норфолке. Он согласился снять помещение в оте­ле «Вандербильт», и мы поехали на несколько дней в Нью- Йорк, чтобы отдать последние распоряжения. Апартаменты находились на последнем этаже и имели надстройку над кры­шей. Их построили для личных целей Альфреда Вандербильта. Стены огромного салона, отделанные парчой красного цвета, были превосходным фоном для коллекции редкостей, собран­ной Энрико. Он сразу же выбрал место для превосходного средневекового буфета в промежутке между двумя высокими окнами, а над ним планировал повесить любимый мраморный барельеф Мадонны работы мастера XV столетия. Последние дни в Истхэмптоне Энрико посвятил репетициям с Фучито, проходя программу концерта. Эти концерты, услышанные мною в студии, были наверняка интереснее тех, которые слы­шала публика. Здесь, свободный от волнения перед залом и не утомленный поездкой, Энрико пел для собственного удоволь­ствия и голос его звучал по-юношески свежо. Он рассказал то­гда в студии об удивительном случае, совершенно неведомом публике. Он могбы петь баритоном и даже басом с таким же ус­пехом, с каким пел тенором. Он от души смеялся, когда расска­зывал, как, используя свои способности, выручил однажды приятеля-баса Андреса де Сегуролу во время спектакля «Боге­ма» в Филадельфии. Еще в поезде Андрес внезапно охрип. Дублера на роль Коллена не было, и потеря голоса означала в дан­ном случае непоправимую беду. Энрико рекомендовал прияте­лю беречь силы для арии «Vecchia zimarra» («Старый плащ») в четвертом акте. Но, выйдя на сцену, Андрес не смог последо­вать совету Энрико и после третьего акта вышел за кулисы, дрожа от волнения, так как хрипел, как ворона. Полакко, дири­жировавший оперой, не зная об отчаянном положении баса, дал сигнал начать четвертый акт. Он увидел, как на сцену вы­шел Коллен. Лицо его закрывала низко надвинутая шляпа. Он вышел на передний план, неся с собой стул, снял плащ и, по­ставив одну ногу на стул, запел знаменитое «Прощание с пла­щом». После арии долго аплодировали. Коллен ушел. На сцену вышел Рудольф-Карузо, и акт закончился, как обычно. Как только занавес опустился, в уборную Энрико влетел взбешен­ный Полакко.