Сергей Поварцов - Причина смерти — расстрел: Хроника последних дней Исаака Бабеля

Однажды Сталин спросил Кольцова в Кремле, есть ли у него револьвер. Удивленный до глубины души, тот ответил утвердительно. «Но вы не собираетесь из него застрелиться?» — спросил Сталин, любивший пошутить. Потом Кольцов рассказывал брату, что в глазах хозяина он прочел: «слишком прыток».

Пофантазируем немного. Услышав вопрос вождя, Кольцов, может быть, впервые чувствует у себя на шее страшную удавку. Ему не хочется понимать сталинский намек. Он старается отогнать от себя тревожные ощущения. Сталин же делает первые прикидки относительно личности прыткого журналиста. Хитер. Ловок. Слишком много знает. И обслуживает безупречно. Но тем-то и опасен. На всякий случай нужно понаблюдать за ним в Испании, потом будет хороший повод для ареста. А пока пусть глотает шутку с револьвером, умник еврейский…

Конечно, наличие оружия делает Кольцову честь. Для полноты картины сравним сцену в Кремле с эпизодом из романа Хемингуэя. Осажденный Мадрид. «Палас-отель». Смертельно ранены два русских танкиста и один летчик. Карков обещает дать им яд. Герой романа Роберт Джордан выражает озабоченность по поводу тяжелой миссии Каркова.

«Роберт Джордан спросил Каркова, как он относится к необходимости сделать это, и Карков ответил, что особенного восторга все это в нем не вызывает.

— А как вы думали это осуществить? — спросил Роберт Джордан и добавил: — Ведь не так просто дать яд человеку.

Но Карков сказал:

— Нет, очень просто, если всегда имеешь это в запасе для самого себя. — И он открыл свой портсигар и показал Роберту Джордану, что спрятано в его крышке.

— Но ведь, если вы попадете в плен, у вас первым делом отнимут портсигар, — возразил Роберт Джордан. — Скажут „руки вверх“, и все.

— А у меня еще вот тут есть, — усмехнулся Карков и показал на лацкан своей куртки. — Нужно только взять кончик лацкана в рот, вот так, раздавить ампулу зубами и глотнуть.

— Так гораздо удобнее, — сказал Роберт Джордан. — А скажите, это действительно пахнет горьким миндалем, как пишут в детективных романах?

— Не знаю, — весело сказал Карков. — Ни разу не нюхал. Может быть, разобьем одну ампулку, попробуем?

— Лучше приберегите.

— Правильно, — сказал Карков и спрятал портсигар. — Понимаете, я вовсе не пораженец, но критический момент всегда может наступить еще раз, а этой штуки вы нигде не достанете» [78] Хемингуэй Э. Собр. соч. М., 1968. Т. 4. С. 363. .

Револьвер, яд — все предусмотрено на «критический момент» последней схватки с франкистами или коварными троцкистами из ПОУМ. Или русскими белогвардейцами. Или просто случайными бандитами. Но когда вечером в редакцию «Правды» за Кольцовым приехали люди с Лубянки, он растерялся. Остается лишь гадать, была ли эта растерянность следствием непонимания общей обстановки или проявлением человеческой слабости. Как ни философствуй, а убить себя не каждому дано.

Арест Кольцова (по времени совпавший, кстати, с арестом главного комсомольского вождя Александра Косарева) осуществлялся уже при непосредственном участии Берии. Бытует мнение, что с появлением нового шефа НКВД репрессии в СССР стали ослабевать, приняв «избирательный характер» [79] Эндрю К., Гордиевский О. КГБ: История внешнеполитических операций от Ленина до Горбачева. М., 1992. С. 185. . К сожалению, этот вывод не соответствует действительности. Террор по-прежнему свирепствовал, но власть делала вид, будто ситуация нормализуется. Одним из признаков такого якобы обнадеживающего процесса явилась очередная смена наркомов госбезопасности. Кроме того, в январе 1938 г. состоялся пленум ЦК, осудивший избиение партийных кадров. Как и в случае с известными перегибами на ниве коллективизации, Сталин всю вину свалил на местные партийные организации, не сумевшие разглядеть в своих рядах «троцкистских двурушников» и «агентов фашизма». Целям дезориентации общественного мнения служило и другое постановление ЦК — «О грубейших нарушениях законности в следственной работе НКВД» (17 ноября 1938 г.)

Убрав Ежова, Сталин успешно продолжал истребление опасных в его понимании социально-политических контингентов. Писательский, в числе прочих, был не на последнем месте. Думаю, что с Кольцова началась вторая волна арестов в среде советской творческой интеллигенции. Чего же хотел Сталин?

Еще никому не удалось ответить на этот вопрос с исчерпывающей полнотой, поскольку не поддается разумному объяснению загадка жизни (да-да, жизни, но не смерти!) Сталина. Невозможно понять, зачем диктатор пролил столько крови, причем даже тех, кто его искренне поддерживал. Версия сумасшествия привлекательна, она имеет своих авторитетных сторонников. Не удивительно, что Н. Валентинов в переписке с Б. Николаевским ее упорно отстаивал («Сумасшедший убивает тех, о которых подозревает, что они знают, что он сумасшедший»). Здесь Сталин очень похож на злодея из шекспировской трагедии. Николаевский, однако, думал по-другому. Отрицая паранойю генерального секретаря, он подчеркивал целесообразность кровавых преступлений с точки зрения проводимой большевиками политики. Сталин «имел политику преступную, но единственную, при которой диктатура могла удержаться… Он террор вёл не по безумию Калигулу, а потому, что сделал его фактором своей активной социологии» [80] Из переписки Н. В. Валентинова-Вольского с Б. И. Николаевским // Слово. 1991. № 8. С. 26. .

Взгляд Николаевского на проблему представляется мне более трезвым, я бы даже сказал — более марксистским. По крайней мере понятна роль насилия в политической практике большевизма. Когда большевики уничтожили «классовых врагов», они ни в малейшей степени не сомневались в правомерности «активной социологии». Но когда эта социология обернулась против них самих, — перестали понимать реальность адекватно. Концепция классовой исключительности, взятая на вооружение у Маркса и доведенная Лениным до абсурда пресловутой «диктатуры пролетариата», была роковым образом подкреплена патологической жестокостью Сталина, опиравшегося на традиции российского абсолютизма (Иван Грозный, Петр Великий). Весьма точно написал о нем генерал де Голль:

«Сталин обладал огромной волей. Утомленный жизнью заговорщика, маскировавший свои мысли и душу, безжалостный, не верящий в искренность, он чувствовал в каждом человеке сопротивление или источник опасности, все у него было ухищрением, недоверием и упрямством. Революция, партия, государство, война являлись для него причинами и средствами, чтобы властвовать. Он возвысился, используя, в сущности, уловки марксистского толкования, тоталитарную суровость, делая ставку на дерзость и нечеловеческое коварство, подчиняя одних и ликвидируя других» [81] Голль де Шарль. Шеренга //Военно-исторический журнал. 1990. № 3. С. 24. .