Сергей Поварцов - Причина смерти — расстрел: Хроника последних дней Исаака Бабеля

Так что же, клеветал или говорил о «лучшем и положительном»? Ответ ясен: Бабель рассказывал про жизнь в СССР так, как считал нужным, не скрывая плохого, не забывая о хорошем.

Относительно духовной близости русских писателей-эмигрантов с «кружком Воронского» следует сказать особо. И тех и других объединяла любовь к России. Истребление Сталиным русского крестьянства, казачества в годы «великого перелома» тяжело отозвалось в сердцах честных литераторов как в Москве, так и в Париже. Преследования интеллигенции, аресты, ссылки и казни вызывали чувства смятения, протеста. Поэтому в 1932–1933 гг. Бабель оценивает ситуацию в сталинской России, как он пишет в показаниях, «гораздо резче». В. Б. Сосинский говорил мне: «Мы чувствовали, что Бабель переживает большую драму. Бабель переставал писать». Однако Владимир Брониславович ошибался, думая, что это «драма собственного творческого бесплодия». Состояние писателя я бы назвал по-другому: ужас вынужденного молчания, отчаяние немоты.

Париж действовал на Бабеля целительно, достаточно перечитать его письма, полные юмора, точных наблюдений, ностальгической, типично русской хандры. Городу-светочу посвящен его очерк «Путешествие во Францию». Журналистам Москвы Бабель описывал Париж так: «Роскошь нынешнего города превосходит все, что было ранее видано… Париж не город, а произведение из хаоса. Эмиграция там громадная. Теперь прибавилось еще 60 тысяч немцев. Все они сидят на Монпарнасе, ведут себя страшно бестактно. Даже выгнали Эренбурга с его места в баре, где он сидел несколько лет.

…Париж сейчас лучше, чем когда бы то ни было. После Италии он производит явно привлекательное впечатление. Особенно приятен французский откровенный стиль. Наш посол жалуется, что приемы у французов ужасны. Французы всегда удивлялись, когда мы идем в палату депутатов. В парламенте у них страшный беспорядок (в этом прелесть). Порядок в парламенте только за кулисами. Это почти в мелкобуржуазном смысле слова национальный порядок. Более презираемого звания, чем депутат, во Франции нет. Но вся мелкая буржуазия добивается этого звания» [182] Отдел рукописей Института мировой литературы. Архив ССП. ф. 86, оп. 1, ед. хр. 6, с. 6–8. .

Родина Мопассана и Флобера придавала Бабелю творческой и жизненной энергии. Для тех, кто мог встречаться с ним в Париже, он раскрывался с неожиданной стороны, сохраняя при этом природную свою любознательность и трогательную пассионарность. Жена известного режиссера, актриса Александра Вениаминовна Грановская рассказывала мне о встречах с Бабелем в Париже. Один из ее рассказов таков.

«Как-то раз он спросил меня, боюсь ли я высоты, и повел к Нотр Дам. — „Вы там бывали?“ — „Я с удовольствием“. И мы отправились к собору. Когда поднялись на крышу с изваяниями химер, Бабель неузнаваемо преобразился. Боже мой! Что он делал с химерами… Он обнимал их, целовал, как будто вместе сопереживая с этими образами. И вдруг говорит: „Я сюда приду ночевать“. Потом мы долго смотрели вниз, на людей, на машины, казавшиеся игрушками. Бабель бросал свой платок и смотрел, под какую автомобильную шину он попадет. Это любопытство доводило его до колоссального возбуждения. Знаете, я дружила с Томасом Манном, с Фрейдом, но такого человека, как Бабель, на свете больше не было. Когда он уезжал из Парижа, я спросила, почему так рано. Может быть поедем вместе? И знаете, что он ответил? „Катаев сейчас ходит по Сухаревскому рынку и слушает вкусную матерщину, а я вот здесь этого не могу“».

Другая парижская встреча с соотечественниками, о которой мы узнаём благодаря бабелевским показаниям на Лубянке. На сей раз это земляки, одесситы, причем один из них очень известен — Владимир Евгеньевич Жаботинский (1880–1940), теоретик сионизма, литератор и переводчик. Он покинул Россию, чтобы никогда более не возвращаться в нее. Этот «сын русского еврейства» не любил ни русского климата, ни русскую литературу, по свидетельству биографов. В глазах Жаботинского Одесса не являлась частью России, а была всего лишь «драгоценным вкраплением Средиземноморья». В 1935 году Жаботинский «основал новую сионистскую организацию» [183] Жаботинский В. Повесть моих дней. Тель-Авив, 1989. С. 9, 11, 23. .

Из показаний Бабеля понятно, что встреча прошла прохладно. Ему были чужды крайности национализма и, в отличие от Жаботинского, он осознавал себя именно русским писателем. Бабель вспоминал:

«Из антисоветских моих встреч в Париже я должен упомянуть о свидании с Жаботинским, руководителем фашистского крыла сионистской партии. Свидание это состоялось на квартире моего друга детства, известного сиониста Иосифа Фишера. В самом начале беседы Жаботинский поразил меня заявлением, что пролетарскую революцию в СССР он считает „явлением неинтересным“ и перешел к положению еврейских масс в СССР, очень интересовался процессом ассимиляции евреев, национальными школами, судами, театрами и советской еврейской литературой. Помню, я рассказал ему о быте евреев в СССР, ничем не отличающимся от условий жизни всех граждан СССР. Он презрительно фыркнул и ушел, пробыв у Фишера недолго, около часу. Мне довелось увидеть его еще один раз — на трибуне публичного сионистского собрания, где Жаботинский делал доклад о том, что еврейский рабочий в Палестине не имеет права бастовать ни при каких условиях и что всякая попытка к забастовке должна быть подавлена оружием. Собрание это закончилось грандиозным побоищем с инакомыслящими. Было много раненых, полиция очистила помещение — больше я Жаботинского не видал».

Русский Париж! Десятки имен, сотни встреч, обилие впечатлений. Бабель жил в этом городе легко, радовался жизни и, конечно, не мог предвидеть, что будет вспоминать о городе-светоче во тьме тюремной камеры…

Илья Эренбург был первым, кто попытался понять причину гибели «мудрого Бабеля», связав это с домом Ежова. В четвертой книге «Люди, годы, жизнь» он пишет о желании Бабеля «разгадать загадку». На юбилейном вечере друга в ноябре 1964 года Эренбург уточнил формулировку: «Он знал, что он не должен ходить в дом Ежова, но ему было интересно понять разгадку нашей жизни и смерти». (Архив А. Н. Пирожковой.)

Странно, однако, что Эренбург назвал Бабеля человеком осторожным. Мы знаем: жизнь истинно осторожных людей в те страшные годы не похожа на жизнь Бабеля. Известный советский философ-марксист Михаил Александрович Лифшиц, работавший до войны редактором издательства «Academia», говорил мне, что Бабель однажды приглашал его в один салон, имея в виду вечеринку у жены Ежова. «Причем он делал это с энтузиазмом, чему я был весьма удивлен. Но я отказался, потому что не люблю подобные салонные встречи. Вообще, я очень удивился такой настойчивостью приглашения». Нужен ли другой пример классической житейской мудрости?..