Сергей Поварцов - Причина смерти — расстрел: Хроника последних дней Исаака Бабеля

О чем же они говорили? Это стало известно сравнительно недавно из мемуарного очерка Суварина «Последние разговоры с Бабелем», опубликованного журналом «Континент» (1980, № 23). Любопытство Суварина во многом объяснялось тем, что он как раз в то время писал книгу о Сталине и потому живо интересовался ближайшим окружением советского генсека: Ворошиловым, Кагановичем, Буденным. На встрече 18 октября 1932 года Бабель сказал Суварину, что когда в печати развернулась кампания против «Конармии», то Ворошилов защитил автора «в военной среде», и этим объясняются их отличные отношения. О Кагановиче Бабель отозвался так: «Работяга. Быстро схватывает. Ко всем его обязанностям добавили цензуру МХАТа и двух других театров».

Через три дня, 21 октября, в их беседе фигурируют имена видных советских военачальников — Тухачевского, Путны, Блюхера и других. Любопытен диалог, воспроизведенный Сувариным, очевидно, по памяти, так как стилистически интонация Бабеля не схвачена. Но содержание разговора не вызывает сомнений.

« Б.Суварин. А наш друг Буденный?

Бабель(со смехом). Не существует. Подчинился. Убил свою жену и женился на буржуйке. Боится историй. И Сталин держит его, зная за ним грязную историю. Сталин не любит фотографий без пятен.

Б.Суварин(пораженный). Буденный убил свою жену?

Бабель. Убил.

Б.Суварин(наивно). За что?

Бабель. Он обвинил ее в троцкизме».

Темная история с женой Буденного смахивает в этой мизансцене на легенду. И, конечно, дело не в ней, а в оценке знаменитого командарма, очень точной по существу. Суварин продолжает далее: «Буденный, говорит Бабель, всегда на стороне сильного…» По поводу жестоких атак Буденного (на «Конармию». — С. П. ) Бабель с широкой улыбкой говорит: «У меня оказались неожиданные защитники — например, Калинин, Мануильский».

Затем автор воспоминаний снова возвращается к Ворошилову.

« Б.Суварин. А Клим?

Бабель. Заслуживает уважения. Потерял свой партизанский дух. За исключением назначения Тухачевского, всегда согласен со Сталиным».

На вопрос Суварина о судьбе оппозиционеров Бабель ответил, что приблизительно десять тысяч троцкистов арестовано и отправлено в ссылку, «а всего заключенных примерно три миллиона».

Открытость Бабеля, независимость суждений импонировали Суварину и одновременно тревожили. Быть может, он предвидел его трагическую судьбу? Вот еще один фрагмент, проливающий свет на характер писателя, чья жизнь в советской России была загадкой для многих. «Я не принадлежал к тем, кто советовал Бабелю остаться во Франции. Ибо я знал его неизменный ответ на подобные дружеские советы: „Я русский писатель; если бы я не жил среди русского народа, я перестал бы быть писателем, стал бы рыбой, выброшенной из воды“. Я много раз слышал от него этот основной мотив. Сердце сжималось, когда я оставался с ним, с трудом скрывая свои чувства».

А теперь можно обратиться к соответствующему месту в протоколе майских допросов.

« Вопрос: Отказавшись от „опасной“ для вас связи с Николаевским, вы тем не менее встречались с активным троцкистом Сувариным?

Ответ: Да, это так. На квартире у художника-невозвращенца Анненкова, которого я часто навещал в Париже, я встретился с троцкистом Сувариным.

При первом же знакомстве Суварин просил разрешения прийти ко мне с Анненковым, чтобы получить для прочтения книги и газеты, привезенные мною из СССР. Эти книги, главным образом политико-экономического содержания, я ему дал, когда Суварин пришел ко мне на квартиру. Суварин затем стал меня расспрашивать о судьбе своих единомышленников-троцкистов.

Вопрос: Кем персонально интересовался Суварин?

Ответ: Помню, что Суварин интересовался судьбой Радека, Раковского, Зорина, Бела Куна и некоторыми деятелями Коминтерна, фамилии которых постараюсь вспомнить и назвать дополнительно.

Вопрос: Как же вы информировали Суварина о судьбе троцкистов в СССР?

Ответ: Я рассказал Суварину все мне известное о судьбе Раковского, Радека и других, которые к этому времени находились уже в ссылке, стараясь изобразить их положение в сочувственных для них тонах.

Кроме того, Суварин задал мне ряд вопросов об общем положении в СССР, о новой молодежи, о состоянии советской художественной литературы. Ответы мои, очевидно, удовлетворяли Суварина, так как совпадали с его собственными троцкистскими взглядами.

Я еще раза два-три встречался с Сувариным, продолжая информировать его в нужном троцкистам духе. Перед моим отъездом из Парижа, Суварин обратился ко мне с просьбой прислать ему каталог политико-экономической литературы, вышедшей в СССР за последние годы, и несколько ленинских сборников.

Вопрос: Вы выполнили это требование Суварина?

Ответ: Частично. Каталога я не нашел, а послал в Париж лишь два или три ленинских сборника.

Вопрос: Суварин вербовал вас для шпионской работы?

Ответ: Нет, ни Суварин и никто другой меня не вербовал для шпионской работы».

Ничто так не разделяет людей, как идеология. Политические убеждения разводят их по разные стороны баррикад, провоцируют кровопролитие. Культура, напротив, служит целям соединения на почве общечеловеческих ценностей. Оказавшись в Париже, Бабель воочию убедился в том, что русская культура едина, несмотря на печальный фактор раскола, эмиграции. Культурная диаспора явилась одним из тяжелейших последствий большевистской революции.

Между тем живые человеческие связи сохранились. Многих эмигрантов Бабель знал в бытность их советскими гражданами, с другими знакомился уже во Франции. Он видел мир не сквозь призму политических догм, а «через человека».

Нелегко читать дело № 419. Иногда в показаниях Бабель сам себе противоречит, что лишний раз свидетельствует о горькой участи узника. Так, в одном месте он пишет, будто в беседах с Николаевским и Сувариным «рисовал клеветнические картины жизни в Советском Союзе». Но вот на следующем листке читаем:

«Я уже показывал, что в 1927 г. и в 1932 г. ездил в Париж, восторженно был встречен кадетской и меньшевистской частью эмиграции, с упоением слушавшей рассказы мои об СССР; в то время я наивно полагал, что рассказываю лучшее и положительное. Спрашивая себя теперь, в чем заключается причина той свободы и непринужденности, с какой я чувствовал себя в этой среде, я вижу, что между ней и духом, господствовавшим в кружке Воронского, не было, по существу, никакой разницы. Духовная эмиграция была и до поездок за границу, продолжалась она и после возвращения. Характер разговоров и отношений оставался все тот же».