Жан Эрбе - Французы и русские в Крыму. Письма французского офицера к своей семье во время Восточной войны 1853–1855 гг.

Во избежание такого важного неудобства, устраивают бруствера из мешков, наполняемых в «Clocheton» землею и каждый рабочий приносит с собою один такой мешок. Вот еще одна из тяжелых работ.

Как бы то ни было, но мы достигли сооружения до сегодня 24-х батарей, вооруженных 150-ю орудиями, взятых частью с наших военных судов. Если вы пожелаете иметь понятие о весе орудия, его лафета, сплошных и полых снарядов, необходимых для всякого орудия, о состоянии дорог, возможности производить перевозку только ночью, часто по дождю, и, наконец, о затруднениях, которые вносят в эти действия неприятельские выстрелы, если вы хотите также иметь сведения о случаях, происходящих во время похода, о людях, убитых или раненых, — то представляя себе все эти картины, вы можете составить идею о сумме работы и усилий и о мере самопожертвования и мужества, которые были необходимы чтоб поставить на батареи 150 орудий, готовых выпускать ежедневно по 500 снарядов.

Англичане далеко отстали от нас, хотя и сделали всё, что от них зависело; но организация их ошибочна и несмотря на всё желание, они ничего не могут сделать более! Генерал Канробер объяснялся с лордом Рагланом и условился, что наблюдательный корпус генерала Боске будет оказывать нашим союзникам возможную помощь.

Вследствие этого уже берут из наблюдательного отряда достаточное число людей, для перевозки английских снарядов и для поддержания в исправности английской дороги из Балаклавы.

Видя наших союзников в таком несчастном положении, с изнуренными фигурами, страдающих и больных, я искренно их жалею.

Расскажу Вам небольшое происшествие, которому не дают огласки, для того чтоб оно не достигло до наших главных начальников, которые будут поставлены в обязанность, хотя и против воли, преследовать наказанием главное действующее лицо.

Мы стояли в качестве прикрытия в траншее. Было 10 часов утра, небо пасмурно, сильный и густой туман расстилался над нами. Вдруг мы услышали горячую ружейную пальбу, из более удаленных от нашего правого фланга русских ложементов. Эта перестрелка постепенно возникала по линии, от левого русского крыла к правому и, когда мы стали доискиваться причин её, то заметили пролет большего стада диких гусей, подвигающихся от востока к западу, которые мимо русских ложементов, направлялись вкось в нашу сторону. Эта-то жирная дичь и была приветствуема русскими пулями, не задев впрочем ни одной из птиц!

Как скоро они достигли сферы наших выстрелов, поручик Кюлле взял ружье… Уже русские перестали стрелять… Паф!.. гусь падает, распластав крылья… Из русских ближайших к нам ложементов кричат: «Боно француз, боно француз! ура! ура!»

Гусь был убит на лету, но упал в 15 шагах по другую сторону откоса бруствера и идти за ним было опасно, так как неблагоразумного, рискнувшего на это, ожидала верная смерть.

Рота поручика, счастливого стрелка, находилась отдельно в конце третьей параллели, заворачивавшей вовнутрь, а потому подверженной только огню ложементов, защитники которых так сильно аплодировали по адресу офицера.

Поручик Кюлле испросил у своего капитана позволение пойти поднять свою дичь: «Вас убьют» «О! нет капитан, вы хорошо видели, что русские пули не попали в гусей: впрочем найдется средство воспользоваться взаимным соглашением». — «Ничего не знаю, делайте как хотите». Кюлле взял свой белый платок, привязал его к концу шомпола и подняв как знамя над бруствером закричал русским: «Bono Moscoves, Bono Moscoves!».

Спустя несколько времени, белый платок начальника неприятеля в свою очередь взвился над ложементами, и мы услышали явственно следующие слова: «Боно француз, перемирие заключено».

Поручик Кюлле велел поставить все ружья к брустверу, приказав не делать ни одного выстрела, чтобы ни случилось, и доверяя словам своего противника, высунулся в полкорпуса над парапетом.

Затем русский офицер взошел на скат ровика и, вытянувшись во весь рост, геройски представил собою цель для выстрелов как бы в обеспечение принятых обязательств.

Тогда поручик приблизившись к своей птице, поднял ее, поклонился русскому офицеру и закричал: «благодарю», а затем возвратился с дичью в руках в траншею. В свою очередь ушел назад и русский офицер, одновременно с нами снявши парламентерский флаг. Вслед за этим раздались несколько ружейных выстрелов, как бы указывавшие, что вражда так рыцарски прекращенная, должна вновь войти в силу!

Этот небольшой случай, значение которого представитель власти, пожалуй, легко бы мог преувеличить перед военным советом, как уверяют, не единственный в подобном роде в продолжение этой войны. Называют капитана из наблюдательного корпуса, хорошо известного за свое прямодушие и храбрость, который находил через каждые 3–4 дня, в извилине одной скалы небольшой белый хлеб, которого у нас не было и заменял его несколькими кусками сахара, которого лишены были русские.

Говорят, что 5 ноября этот капитан нал раненый около русского офицера тоже раненого, и что они взаимно дали слово сообщать друг другу сведения, обменявшись своими карточками в том месте, где оба лежали раненые. Этих рассказов нельзя проверить; но они ходят по лагерям, и никто им не удивляется.

Под Севастополем 26/14 декабря 1854 г.

Вы мне пишете, что подробности которые, я сообщаю вам о наших осадных работах и вообще об армии, интересуют вас и что вам иногда приходит желание прочесть мои письма некоторым своим друзьям, прибавляя, что подпрефект, которому вы их читали, предложил послать их в газету в Реймс для напечатания.

О! Умоляю вас не уступайте никогда таким советам. Не могу понять необдуманность подпрефекта, не сознающего, что напечатание секретных разъяснений будет иметь серьезные последствия; данные в таких сообщениях обыкновенно не точны или преувеличиваются, и тогда они обманывают общественное мнение, если же случайно они оказываются правдивыми, то дают неприятелю указания, которые могут нанести нам большой вред.

Мы читаем многие газеты и часто встречаем там выдержки из писем, имеющие все только что указанные мною недостатки, и чем мы очень недовольны. Что касается рассказов о личных случаях, то мы смеемся над ними, так как они рассказываются наивными офицерами, воображающими, что только они спасли армию, и были причиной победы, или что только им одним предстоит взять Севастополь, при условии если их рвение не будет сдерживаться. Это косвенно приносит только вред рассказчику, но, к счастью, во французской армии мало офицеров, которые так смешны.

Мы находим также в газетах официальные рапорты военного начальства и уверяю вас, что они совершенно верны; в них нет всего, так как часто весьма важно оставлять неприятеля в неведении о некоторых фактах, особенно ему интересных. Думаете ли вы, например, что было бы удобно, если б он знал, что наши солдаты гибнут вследствие дурной пищи, что число больных равняется половине наличного числа армии, что почва до того промокла, что нельзя снабжать батареи снарядами в достаточном количестве, что солдаты настолько слабы, что не в состоянии сопротивляться немного более серьезному нападению? и проч.