Мариам Ибрагимова - Имам Шамиль

— Пусть думает о чем угодно, а дочь устада Загидат-ханум вполне достойна имама, — ответила Баху.

Перед сном Шамиль не позвал к себе жену. И Шуанат решила не идти к нему, хотя душа ее жаждала горячего объяснения с мужем. Погасив свет, долго лежала она с открытыми глазами, ворочаясь с боку на бок. В доме все давно погрузились в сон, а ее покинул покой. Перед взором поочередно являлись образы то обожаемого мужа, то ненавистной Загидат. Наконец, не выдержав, она встала и, осторожно ступая босыми ногами, вошла в спальню мужа. Шамиль спал. Шуанат подошла к нему, опустилась на колени перед постелью. В комнате было темно. Мрачная ночь черным занавесом нависла за стеклами окон. Женщина прислушивалась к ровному, спокойному дыханию и с обидой думала: «Вот он, предался безмятежному сну, не подумав обо мне. Не кажется ли ему, что в груди у меня кусок обгоревшего кизяка? Или он разлюбил?..» Она хотела сначала прильнуть к нему всем существом своим, но горькая обида погасила чувство горячего порыва. Она грубо толкнула его в плечо.

— Кто здесь? — встрепенувшись, спросил Шамиль.

— Это я, — низким голосом ответила Шуанат.

— Ласточка моя, иди ко мне, — нежно шепнул он, протянув руку.

— Не за этим пришла к тебе, — сухо ответила Шуанат.

— А за чем же? — сквозь дремоту спросил он.

— Еще смеешь спрашивать, как будто ничего не случилось… Боже мой, об этом говорят все не только в доме, но и в селении. Мне одной ты не соизволил ничего сказать… Или теперь я буду у тебя на положении наложницы?

— Глупенькая щебетунья, любимая. Сердце мое с того часа, как мы встретились, принадлежит тебе одной и навсегда. Не любил я никого, кроме тебя, и любить не буду. Ну иди же ко мне, иди!

Шуанат легла рядом. Они ласкали друг друга долго, молча, как будто встретились впервые после длительной разлуки. Успокоившись окончательно и убедившись, что Шамиль ее любит по-прежнему, Шуанат сказала:

— Противная жаба! Не могу себе представить, что она будет лежать здесь рядом с тобой, как я.

— Ну что ты переживаешь? Не злилась же на тебя Патимат, когда я проводил с тобой многие ночи.

— Но ведь мы любили и любим друг друга, не сходились по какому-то расчету.

— Какой может быть расчет у Джамулуддина-Гусейна? Это один из виднейших ученых нашего вилаета, мой старый учитель, которого я любил и люблю не менее отца своего, а его дочь Загидат-ханум хорошая, достойная девушка, лучше мне взять в жены ее, чем другую. Тебя я буду любить и беречь, а ее заставлю рожать детей.

— А если она не будет рожать?

— Ну и что же, все зависит от воли аллаха.

— Хорошо, но знай, ничего из собственных украшений и украшений покойницы я для нее не дала и не дам, — не унималась Шуанат.

— И хорошо сделаешь, не давай ничего, а я закажу еще купцу Мусе для тебя одной такие украшения, каких нет ни у кого.

Этого оказалось достаточно, чтобы вернуть покой растревоженному сердцу Шуанат. Встала она в хорошем настроении и с того дня еще больше следила за своей внешностью и нарядами.

В доме готовились к предстоящей свадьбе. Шуанат принимала участие во всех приготовлениях, удивляя свекровь и остальных. Но сердце ее вновь сжалось от ревности, когда новая невеста переступила порог дома.

Шуанат довелось пережить тяжелую ночь. От сознания, что в объятиях любимого мужа лежит другая, она доходила до бешенства и готова была, ворвавшись в спальню, избить ненавистную соперницу. Ей хотелось плакать, кричать так, чтобы не только разбудить спящих, но и потрясти весь аул. Испугавшись этой мысли, она встала, зажгла лампу и, раскрыв Коран, стала читать…

Брезжил рассвет, Шуанат спала, положив голову на раскрытую книгу. В это время к ней зашел Шамиль. Осторожно отложив Коран в сторону, он взял ее на руки, понес к постели. Шуанат обняла его за шею, прижалась к нему и дала волю слезам.

Осень и зима 1845 года прошли спокойно. На кордонных линиях Восточного Кавказа наступило затишье. Главнокомандующий фельдмаршал Воронцов, едва избежав плена, потеряв половину вверенной армии, возведенный в княжеское достоинство, предался в Тифлисе праздности мирной жизни, тем более что после даргинского похода ему было дано право вести дело покорения горцев по своему усмотрению. Шамиль тоже не имел намерений предпринимать какие-либо действия, решив отдохнуть сам и дать возможность воинам сделать передышку. Но планы его неожиданно изменились. В конце зимы в Ведено из Черкесии прибыла делегация во главе с известным Хаджи-Юсуфом египетским. Вместе с ним пришел человек, которого Хаджи-Юсуф представил как ученого, назвав Сулейманом-эфенди.

Хаджи-Юсуф сообщил имаму о печальной участи, постигшей шейха Курбана — одного из трех послов имама к турецкому султану. Он сказал:

— Только через год шейху Курбану, да будет светлой память о нем, удалось попасть на судно, следовавшее в Стамбул. В султанате он вручил письмо владельцу престола Абдул-Меджиду и отправился в Мекку. После совершения хаджа вновь вернулся в Стамбул, взял ответное письмо у султана, адресованное тебе, и, к великой печали, на пути из Турции в Черкесию скончался.

Имам и присутствовавшие, подняв руки перед лицом, прочли заупокойную молитву. После сообщения Хаджи-Юсуфа о том, что перед смертью Курбан успел передать письмо Сулейману-эфенди, ученый стал рассказывать о себе:

— Я родом из Кабарды. С юношеских лет из-за усердия к своему исповеданию и долга набожного мусульманина совершил паломничество к святыням ислама. На обратном пути остановился в Стамбуле и решил остаться там для умножения знаний в области чистой религии и юриспруденции. Окончив высшую духовную семинарию, получив звание улема, решил вернуться в родные края для укрепления веры в сердцах соотечественников и борьбы с неверными. Поселился в Черкесии, так было решено в некоторых правящих кругах Османов, близких к тени аллаха. Имею широкую связь с контрабандистами, на судах которых прибывают из Стамбула эмиссары. Это в основном переселившиеся в Турцию черкесы, кабардинцы и бежавшие польские офицеры. Через меня реализуются доставленные на военных английских судах вооружение и боеприпасы. Сейчас у нас есть хорошие оружейники и люди, умеющие изготовлять порох. Но одна беда: мы не имеем человека, который мог бы собрать под знамя ислама весь народ и, предводительствуя, привести к победе.

Представившись таким образом, Сулейман-эфенди вынул из газыря черкески свернутую трубочкой бумагу и протянул ее имаму.

— Это от главы государства, — сказал он.

Султан Абдул-Меджид писал:

«Во имя всемогущего бога! Приношу благодарность создателю миров! От владетеля трона Османского вилаета! Да сохранит всемилосердный боже знамена ваши в цветущем состоянии и будет сопутствовать успеху борьбы с врагами ислама!