Матвей Хромченко - Солист Большого театра

(В Интернете в статье с упоминанием Татьяны Талахадзе я наткнулся на изумительную ремарку автора: не подумайте чего, она – русская, а фамилия – от мужа…).

После спектакля он долго не мог успокоиться, дома пропел всю от начала до конца партию, убеждая себя (и нас с мамой), что неудача – случайность.

К чести руководства театра никаких оргвыводов не последовало: такое случалось и с корифеями. Более того, «инородца» включили в состав исполнителей в новой постановке моцартовского «Дон Жуана», доверив партию Дона Оттавио. Дирижировал неувядаемый Василий Небольсин, в спектакле были заняты Петр Селиванов – Жуан, Татьяна Талахадзе – Анна, Церлину пели в очередь Ирина Масленникова и Мария Звездина.

После той неудачи отцу предложила свои услуги концертмейстер оперной труппы, автор оригинальной методики работы с певцами… Если б тогда я мог предвидеть, что спустя полвека буду писать об отце, то сегодня мог бы поименовать эту моложавую, спортивного склада женщину, и внятно рассказать о методике, сейчас же помню лишь, что её отличием были какие-то психофизические упражнения.

Были ли у неё «клиенты» до и после поверившего ей Хромченко, я тоже не знаю. Так или иначе, а занимались они, заново проходя партию Синодала, никому о том в театре не говоря. Закончился этот тяжёлый в певческой жизни отца этап к их общему удовлетворению, за то автору методики – низкий поклон. Успокоившись, мой Феникс уже без осложнений допел до пенсии, для оперного певца, в отличие от драматических актёров – иные до преклонных лет со сцены не уходят – неизбежной (кстати, необходимый для артистов оперы и балета пенсионный стаж составлял двадцать лет).

В том, что ему о ней объявили накануне очередного дня рождения, злого умысла не было, случайно совпало, да и вывели его в знатной компании: Кругликова, Максакова, Лемешев. Но хотя ещё пару-тройку лет дирекция приглашала его заменить заболевшего исполнителя, и хотя он по-прежнему часто выступал в концертах, был даже сольный в Колонном зале (последний, грустный), первые пенсионные недели он прожил тяжело. С утра дома распевался – «привычка свыше нам дана, замена счастию она…», а что затем? а ничего – ни занятий с концертмейстером или режиссёром, ни спевок с партнёрами к очередному спектаклю…

С того периода сохранился портрет, написанный начинающим художником, а более реставратором, моим и жены приятелем: я надеялся, что позирование отвлечёт отца от мрачных мыслей. Не отвлекло, а когда жена увидела, каким печальным проступает на холсте лицо, упросила автора его переписать, после чего портрет стал никаким: с холста исчезла поразительно точно схваченная страдающая душа; мне и сегодня жаль, что я не отстоял первый вариант.

Ему понадобилось – как водолазу пребывание в кессоне – время и «привходящие» обстоятельства, чтобы вернуть ощущение полноты жизни. Он обустраивал двухкомнатный домик в новом дачном посёлке Большого театра. Сажал яблони, смородину, черноплодную рябину, наслаждался выращенными мамой розами, гордился, угощая гостей вином из ягод своего урожая, выдержанным в подаренном ко дню рождения дубовом бочонке.

Но более всего помогло преподавание в институте, ныне Российской академии музыки имени Гнесиных (начал ещё солистом театра с институтского училища).

За тридцать с гаком лет через его – преподавателя, старшего преподавателя, доцента, профессора (ежегодно писал методические разработки) – класс прошли десятки учеников. Он занимался с ними с тем же усердием, с каким готовил себя к спектаклям и концертам [39]. Когда приглашал на уроки домой, мама разделяла с ним радость от их пения: слушала, открыв дверь в гостиную, потом каждого угощала чаем с бутербродами.

Практически у всех его учеников певческая жизнь удалась, они пели в оперных театрах Москвы, Минска, Саратова и Харькова, Воронежа, Уфы, Барнаула, Душанбе и Биробиджана, стали заслуженными артистами республик. А один отца даже превзошёл – Николай Олейник, солист хора имени Пятницкого, вышел на пенсию народным артистом России. После чего, начав преподавать вокал, следовал педагогическим принципам учителя – учил правильно дышать, распеваться, «посылать» звук, работать над дикцией, интонацией и т. д., о чём написал в своих методических рекомендациях, выделив едва ли не главное:

«В классе Соломона Марковича всё начиналось с взаимоотношений. Они должны были быть на взаимном доверии, на взаимной уверенности в правильности выбираемых приёмов, установок работы в целом. И что очень важно: Соломон Маркович никогда не навязывал свою точку зрения. Его принцип – доказанное убеждение и индивидуальный подход (и т. п.)».

Всем, чего я добился в жизни, сказал он однажды моему брату, я обязан «замечательному учителю-наставнику»; кстати, Николай едва ли не единственный из учеников отца, кто ежегодно поздравляет Сашу с отцовским днём рождения – помнит…

Они его звали «Наш Соломон», он мог говорить о них бесконечно. И вспоминая сегодня его панегирики – и огорчения, я знаю, что более всего он гордился теми, кто впитывал, помимо технических премудростей, такое же, как в своё время он, отношение к ниспосланному голосу.

Поэтому с болью пережил решение одного из первых любимцев – мне в нём слышался будущий русский Карузо – отказаться от оперной карьеры, фамилию не назову. Этот стройный, с отличной сценической внешностью парень подался в хор гастролирующего по стране и миру Краснознамённого ансамбля Советской Армии. Что его прельстило, предположить можно, но неужели он хоть однажды о своём решении не пожалел?! Не знаю: после окончания института он у нас не появлялся, и отец его ни разу не вспомнил.

Зато назову другого ученика, самую, пожалуй, большую гордость отца: вспоминая о своей педагогической деятельности, только ему посвятил несколько написанных страниц.