Никита Михалков - Мои дневники

И вот эта девочка, которая воспитана в границах этого бессменного лекала, зажата и боится неправильно ответить, и страшно мучается оттого, что если она неправильно ответит, то ее будут ругать (этот школьный комплекс действительно был в Ане), вдруг вырастает совершенно другим человеком…

А ведь все это было снято совершенно спонтанно. И между Аниными фрагментами поставлена хроника – так мой фильм стал вполне объективным, что редко в искусстве случается, свидетелем жизни страны.

Тем не менее картина в целом несколько тенденциозна, но это моя картина, моя точка зрения. А если у кого-то есть другая точка зрения, могу дать простой совет: растите дочь и двенадцать лет снимайте ее.

Впоследствии я снял и с Надей то же самое. Но это другая история.

Госпиталь. Нагая женщина в объятиях человека (раненого) с перебинтованными руками.

Командировочный на карусели уличной.

Рядом – пьяный на той же карусели.

Парикмахерская в провинциальном городишке, на первом этаже. Окошко выходит во двор. Человек, у которого друг работает в этой парикмахерской, сунул лицо в окошко. Он торопится, и друг-парикмахер над подоконником бреет его или одеколонит.

Двое разговаривают в кабине «Урала». Долго все это длится. Потом отъезд камеры. Оказывается, их везут на железнодорожной платформе.

Автобус «Ж» и «М» – уборные на ходу. Замечательно увезли человека на горшке.

В рассказ: о том, что счастье – это лежать на темных досках у тихой воды под нежарким солнцем. В этом есть какое-то предчувствие – манящее, покойное. Ощущаешь свое место в пространстве. Полноту его, закономерность.

За суетой жизни тянется, как неминуемое следствие, суета в творчестве. Уходит тщательность, подробность. Как же об этом важно думать!

Для сценария «Дачи»

Не перескочить из своей жизни в какую-то другую, не перескочить. Она одна-единственная.

Можно осенью одеться легко и красиво, но будет холодно.

Можно весною одеться тепло, будет жарко.

Можно обманывать и притворяться, ловить момент и самоутверждаться, но все это будет вне истины.

За суетой жизни тянется, как неминуемое следствие, суета в творчестве.

Плоскостопие танцующей манекенщицы.

Литератор женщине: «Мне легче написать две страницы, чем удовлетворить твои животные инстинкты».

«Я прочла всего Золя, всего Мопассана, но такого не подозревала!» (после пистона)

Как же трудно вырваться из рабства собственных окаменевших представлений о мире! И как из-за этого трудно людям договариваться».

– А сколько тебе было лет, когда ты перестала быть девушкой?

– Пятнадцать.

– А тебе доставило это радость?

Пауза.

– Нет.

– Ты его любила?

– Нет. Просто я знала, еще до этого, что это… радость. А потом…

И заплакала.

Боже праведный! Что же это за несчастные люди – средние инженеры, представления не имеющие об истинном своем положении. Лишены всякой информации, кругозора, свободы мысли и чувства. Мучающиеся поиском ответов на глобальные вопросы, а ответов этих им взять негде, не у кого. Питаются слухами, сами их выдумывают и долго ими живут. (Все это так и просвечивало сквозь наивный и плоский капустник «Южмаша».)

Совершенно опустошенные интеллигенты-технари. Пьют, вслух читают Пушкина. При этом забывают и путают слова. Чуть что – сразу же втягивают Александра Сергеевича в разговор.

При этом опустошение, тоска, а в общем-то, и бездуховность ужасные.

– Там он у себя мужчина, грузин! А тут никто.

Вязаная фата! Вообще вязаное подвенечное платье.

Сельский махон, который в большом городе находился по музеям и выставкам, а потом своим односельчанам рассказывает (и показывает!) подробно, что изображено на картине или в скульптуре.

В ресторане человек заказал оркестру куплет из гимна Советского Союза. Встал в середине зала и спокойно, громко пропел весь куплет «старого гимна».

«Нас вырастил Сталин…» и так далее. Потом с достоинством ушел из ресторана.

Красивая пепельница в женских руках с длинными ухоженными ногтями.

«Главное, чтобы глаза не были больше, чем рот».

Толстая унылая женщина в пальто на свадьбе. Уселась, смотрит на танцующих.

Как ни странно, у нас в кино выработался штамп одежды, неведомо откуда взявшийся, так как в магазине такого купить невозможно.

«…Ему даже было выгодно находиться в состоянии напряжения, так как это напряжение, сохраняя дистанцию между ними, помогало ему поддерживать в себе то чувство неприязни, при котором ему было легче постоянно чувствовать себя правым».

Это постепенно разъедающее чувство незаслуженной неоцененности. Оно всегда находит объяснение и оправдание всем поступкам, которые рождены этим чувством, хотя признаться себе в этом человек не может. Он ищет и находит все причины вне себя, вне своих комплексов.

Чувство это разъедает, тихо и страшно. Ужас в том, что человек не имеет сил видеть в себе свои комплексы. Это, в конечном счете, касается всего – и женщин, и работы, и каких-то ничтожных умений или неумений. Если такой человек выпивает, все это начинает лезть наружу, хочется быть выше ростом, уметь петь и танцевать, занимать собою все пространство. Есть в этом что-то болезненное, отчаянное и одинокое… Но человек начинает любить в себе это прямое состояние , потому что комплекс требует удовлетворения, а удовлетворение приходит с алкоголем.

Приходит снисходительность, смелость, ощущение, что все возможно и все безнаказанно.

Совершенно опустошенные интеллигенты-технари. Пьют, вслух читают Пушкина. При этом опустошение, тоска, а в общем-то, и бездуховность ужасные.

Лежат в постели. Он говорит:

– Кажется, чайник на плите остался.

– Как?

– По-моему.

Она долго молчит, ждет, пока он сообразит встать, посмотреть. А он лежит, не шевелится. Долгая пауза. Наконец она не выдерживает, встает, направляется к двери.

Он тут же:

– Кстати, на обратном пути захвати, пожалуйста, с кухни бутылочку воды, она на столе стоит.

То, что есть в к/картине «Природа», – болезненная тяга пожилого человека к молодому телу. (Это необходимо в «Дачу» как симптом. )

В крытом кузове грузовика ночью едут двое. Рядом с ними какие-то вещи. Все довольно мирно и подробно. Осень, пар изо рта.