Питер Гай - Фрейд

Энергичное отрицание традиционной методики психоанализа по природе своей было глубже, чем просто вопрос техники. Страстное стремление Ференци к гармонии чувств, в буквальном смысле слова к слиянию с пациентами, являлось неотъемлемой частью мистического ощущения единства с природой, своего рода доморощенного пантеизма. Фрейд писал, что психоанализ нанес высокомерному, склонному к нарциссизму человечеству третий удар: Коперник изгнал его из центра Вселенной, Дарвин заставил признать родство с животными, а он, Фрейд, показал, что разум не является хозяином в собственном доме. «Возможно, – дополнил Ференци это знаменитое высказывание, – нас ждет четвертая «нарциссическая травма»: даже разум, которым мы, психоаналитики, так гордимся, вовсе не наша собственность, а должен восстанавливаться или регенерировать посредством ритмических эманаций «Я» в природу, которая одна лишь является всемогущей – и значит, разумной». Шандор Ференци излагал подобные размышления с некоторой осторожностью, но явно гордился ими. «Смелые предположения, касающиеся контакта индивидуума со всей природой, следует рассматривать не просто с той точки зрения, что это всезнание наделяет индивидуума особыми качествами, но (и это, возможно, самое парадоксальное из всего, что когда-либо было сказано) что такой контакт также оказывает очеловечивающее влияние на всю природу». Его «утопия» была «устранением импульсов ненависти, концом кровавой, мстительной череды жестокостей, постепенным приручением всей природы через понимание». Будущее психоанализа, предполагал Ференци, может помочь в достижении этой в высшей степени желанной цели: наступит время, когда все эгоистичные импульсы в мире, которые идут через мозг человека, будут обузданы. Ференци прекрасно понимал, что уходит с наезженной колеи. Строя свои теории, он признавался Георгу Гроддеку, с которым подружился, что его «научное» воображение – показательны ироничные кавычки вокруг слова «научное» – иногда побуждало уходить за пределы бессознательного к так называемому метафизическому.

Эта запутанная, отвлеченная метафизика никоим образом не повлияла на критическое мышление Ференци. Доверившись только своему дневнику, он анализировал некоторые слабости Фрейда с проницательностью, одновременно обострявшейся и искажавшейся давними и тщательно скрывавшимися обидами. Он представлял себя человеком, которого основатель психоанализа «буквально усыновил, вопреки формальным правилам, которые сам же установил». Ференци вспоминал слова мэтра, говорившего, что он, Шандор, был самым подходящим наследником его идей [288]. Но независимо от того, кому предстояло стать наследником, Ференци или Юнгу, Фрейд, похоже, был убежден, что после того, как «сын» будет готов занять отцовское место, «отец» должен умереть. Поэтому, считал Ференци, основатель психоанализа не может позволить своим «сыновьям» повзрослеть, но, как свидетельствуют его истерические приступы, сам он был обречен на регресс в детство – Ференци называл детской обидой чувство, которое испытывал мэтр, когда «подавлял свое американское тщеславие». Развивая эту мысль, Ференци предложил оригинальное толкование антиамериканизма Фрейда: «Возможно, его презрение к американцам есть реакция на собственную слабость, которую он не мог скрыть от нас и от себя: «Как я могу радоваться американским почестям, если я так презираю американцев»?»

Страх смерти у основателя их движения, утверждал Ференци, демонстрировал, что Фрейд-сын желал смерти своему отцу. И это побудило его к созданию теории эдипова комплекса, отцеубийства. Шандор Ференци был убежден, что на самом деле сосредоточенность мэтра на отношениях отца и сына подталкивала к преувеличениям. Вне всяких сомнений, Ференци – по собственному признанию, обожавший Фрейда, становившийся в его присутствии косноязычным, неохотно противоречивший ему, переполненный фантазиями о «наследном принце» – мог иметь свой, особый взгляд на такие отношения. И все же Ференци был в чем-то прав. Подобная сосредоточенность, утверждал он, придала сексуальной теории Фрейда «одностороннее андрофильное направление», заставила его пожертвовать интересами женщины в пользу мужчины, а также идеализировать мать. Ференци предположил, что наблюдение за откровенной сценой могло сделать Фрейда относительно импотентным. Желание сына «кастрации отца, мощное, являющееся реакцией на перенесенное унижение, ведет к созданию теории, в которой отец кастрирует сына». Сам Ференци, как свидетельствуют другие пассажи из его клинического дневника, работал над пересмотром теории основателя психоанализа об эдиповом комплексе. Он не сомневался в существовании инфантильной сексуальности, но был убежден, что взрослые – как правило, родители – слишком часто искусственно стимулируют ее, нередко своими «развратными действиями в отношении детей».

Ференци осознавал свое рабское преклонение перед Фрейдом. Не осмеливаясь открыто противостоять ему, он впадал в крайности в собственных экспериментах по технике лечения. Но теперь он был исполнен «человечности и естественности», а также доброй воли, чтобы «работать ради знания, то есть как помощник». Однако в этом безжалостном самоанализе Ференци не оставляет сомнений, что, ставя себя ниже мэтра, втайне мечтая оказаться его «великим визирем», он в конечном счете приходит к неутешительному выводу, что Фрейд «никого не любит, только себя и свою работу». Следствием этого является амбивалентность. Только освободив свое либидо от основателя психоанализа, заключил Ференци, он осмелился приступить к революционным инновациям техники – таким как «активность, пассивность, эластичность, возвращение к травме (Брейер)» в качестве причины неврозов. Самоанализ Ференци был пропитан горечью, однако он обманывал себя. Несмотря на все свои старания, Шандор Ференци все равно остался «сыном» Фрейда – одаренным богатым воображением, непослушным, страдающим.

Неудивительно, что все попытки Ференци минимизировать свои разногласия с Фрейдом, а также усилия мэтра удержать споры на научном уровне не помешали основателю психоанализа воспринимать клинические методы «сына» как скрытый, но совершенно определенный бунт против него – против отца. Долгие перерывы между письмами Ференци были слишком красноречивыми, чтобы их игнорировать. «Разве Ференци крест, который нужно нести? – спрашивал Фрейд Эйтингона весной 1932 года. – Опять от него несколько месяцев нет новостей. Он обиделся, потому что мы не очарованы его играми в мать и дитя со своими ученицами». В конце лета он более подробно выразил свое беспокойство по поводу Ференци в письме к Джонсу: «Вот уже три года я наблюдаю за его усиливающейся враждебностью, за его невосприимчивостью к предупреждениям, что он ступил на неверный технический путь, и что самое главное, за его личной неприязнью ко мне, к которой я определенно давал меньше поводов, чем в других случаях». Это был тревожный признак: Фрейд в частном порядке сравнивал Ференци с другими отступниками. Как и со всеми остальными, особенно с Юнгом, он теперь воспринимал враждебность Ференци как желание его, учителя, смерти. Возможно, Ференци так себя ведет потому, что «…я еще здесь». Скорее всего, предсказывал Фрейд летом 1932 года, он пойдет по пути Ранка. И эта перспектива мэтра явно не радовала.