Мэри Габриэл - Карл Маркс. Любовь и Капитал. Биография личной жизни

Все было правдой: по всей Европе на трон взошел Его Величество Капитал. Экономический бум начался после 1849 года, когда последнее восстание угасло и на смену ему пришла реакция. Государства усвоили урок, преподанный Марксом: безработица, голод и болезни несут господствующему строю куда более серьезную угрозу, чем любая идеология или даже армия противника, потому что если поднимется низший класс — то вся конструкция рухнет, как карточный домик.

Для того чтобы избежать этого, было начато строительство железных дорог, жилья, новых фабрик и заводов — всего того, в чем можно задействовать рабочие руки и, что еще важнее, получить от этого прибыль {4}. Только в Лондоне в 1851 году в строительстве было занято более 66 тысяч человек, что сразу сделало его крупнейшей отраслью промышленности. Разумеется, строили не для тех, кто ютился в трущобах. Строительный бум наблюдался в Белгравии, Кенсингтоне и новых пригородах на севере Лондона, где возводились роскошные виллы неожиданно разбогатевшего среднего класса {5}.

Эта часть промышленности развивалась с благословения королей и послушных им парламентов, в которые уже давно просочились сами промышленники, владеющие железным дорогами и играющие в новую азартную и увлекательную игру под названием «фондовый рынок». Эти люди утверждали, что богатство и успех предприятий будут расти, если придерживаться простой формулы: бизнес должен находиться в частных руках и быть конкурентоспособным, а также — скупать товары (и труд) по самой дешевой цене, а продавать — на свободном рынке по максимально возможной цене. Это и была формула капитализма {6}.

Железные дороги, пароходы и телеграф ускорили темпы развития промышленности, сокращая время и расстояния, однако главным двигателем развития рынка было золото, вселявшее в бизнесменов смелость, иногда доходящую до безрассудства. Европейские бизнесмены наблюдали, как их коллеги в Америке стремительно зарабатывают горы денег, развивая свой бизнес в практически нерегулируемых, свободных условиях внутри страны. Европейские правительства сравнивали свою, практически опустевшую, казну со стремительно наполняющейся казной американской — и понимали, что европейский бизнес проигрывает, поскольку его сдерживают устаревшие правила {7}. Разработку недр начали регулировать, правила торговли сделали более либеральными, банки создавались для финансирования торговли, а законы переписали с учетом запросов растущей деловой активности {8}.

Выставка в Лондоне отражала этот расцвет меркантилизма, и было совершенно очевидно, что у рабочего класса нет никакой возможности избежать растущего давления — так же, как и у среднего лондонца нет возможности избежать этого потрясающего шоу. Целые районы города подверглись переделке и реконструкции — поскольку ожидалось прибытие многочисленных глав государств и других высокопоставленных лиц. Навоз с улиц убирали мгновенно; художники и маляры раскрашивали фасады в зеленый, бордовый, голубой и желтый цвета; владельцы магазинов спешно мыли и протирали закопченные витрины; из Гайд-парка были безжалостно изгнаны сотни бездомных, облюбовавших это место для ночлега. Унылая вдова по имени Лондон спешно румянилась и красилась, готовясь к торжественному приему.

Казалось, славословия по поводу исключительности не только выставки, но и самой Англии никогда не закончатся. К 1851 году Британии принадлежала половина всех океанских судов в мире, а также половина всех железнодорожных путей {9}. Успех Англии был успехом философии рационализма, успехом политического прагматизма и коммерческой изобретательности — и все это было с успехом продемонстрировано на выставке. Это был гимн частному капиталу — и это особенно возмущало Маркса. Раньше он был вынужден бороться с фантазиями и идиллическими мечтами потенциальных революционеров, которые занимались исключительно восхвалением себя, но палец о палец не ударили, чтобы добиться воплощения своих идей в жизнь. Теперь его окружали иные мечтатели — капиталисты, для которых торговцы были вестниками нового гармоничного мира, потому что теперь товары можно было продать от Китая до Бразилии, от Канады до Англо-бурской республики. Для Маркса и Энгельса эта выставка была чем-то вроде Пантеона современного Рима, храма «филантро-коммерции… буржуазной мании величия» {10}. То, что капиталисты провозглашали преимуществом свободной торговли, на самом деле было разрушением национальных границ и характеров; размывание и уничтожение местных методов производства и социальных отношений. Маркс и Энгельс видели в этом вклад в последующий финансовый кризис, который прогнозировали уже на следующий год {11}. В некотором смысле выставка сделала то, чего не удалось ни Женни, ни Энгельсу: она вернула Маркса к работе.

По его оценке, в самих по себе промышленных или технологических достижениях не было ничего плохого; вся история строилась на них. Маркс восторженно, словно ребенок, увидевший модель железной дороги в витрине на Риджент-стрит, заявляет, что «электрическая искра куда более революционна, чем пар» и что «последствия этого открытия трудно предсказать» {12}. Однако Маркс тут же поясняет, каким образом эти чудесные достижения человеческого разума оказались под контролем небольшой кучки капиталистов и почему эти колоссальные достижения, которые могли бы дать преимущества всем, на самом деле обогатили лишь немногих.

Той же весной 1851 года Маркс начал бороться с капитализмом — о котором большинство людей еще даже не слышало, с массированным наступлением новой экономической, политической и социальной системы, которая в один прекрасный день распространит свое влияние по всему миру и будет влиять на каждый аспект существования человека. Капитализм был еще на стадии младенчества, а Маркс уже приступил к составлению хроник его роста — и предсказал его падение {13}. На протяжении следующих 16 лет он напишет тысячи страниц по этому поводу — и они сложатся в первый том его великого труда «Капитал». Его молодые последователи будут видеть в нем альтернативу капитализму и назовут это учение «марксизм».

Маркс ничего не делал наполовину, поэтому его погружение в экономику было полным и безоговорочным. Его юный коллега, Вильгельм Пипер, время от времени выполнявший обязанности секретаря Маркса — когда не изучал внутреннее устройство лондонских борделей, — в шутку жаловался Энгельсу: «Кто бы ни пришел к нему домой, его встретили бы не обычными приветствиями, а заумными экономическими терминами» {14}. Энгельса вряд ли можно было этим удивить — письма Маркса всегда были полны разными экономическими теориями, которые он норовил проверить на своем испытанном друге. Именно в это время началась яркая, почти ежедневная переписка двух этих выдающихся мужчин, которая продлится почти два десятилетия, до 1870 года, когда Энгельс опять вернется в Лондон. Одна из дочерей Маркса вспоминала: одним из ярких событий в их жизни был приход почтальона. Одетый в длинное красное пальто с позолоченными галунами и высокий цилиндр, он два раза ударяет своей тростью в дверь — и дети стремглав бегут по лестнице со второго этажа, потому что знают, как счастлив будет их отец получить письмо от «дяди Ангела» {15}. В этих письмах содержалось не только продолжение интереснейшей беседы, но зачастую и деньги, без которых семье пришлось бы совсем туго.