Мэри Габриэл - Карл Маркс. Любовь и Капитал. Биография личной жизни

Переехав в Манчестер в декабре, «дядя Ангел» завел себе сразу два адреса. По одному из них находилась квартира респектабельного бизнесмена, где он принимал гостей и развлекался. Вторая находилась на окраине города, ее хозяевами были записаны мистер и миссис Бордмен — здесь Энгельс жил с Мери Бернс и ее младшей сестрой Лиззи. Соратниками и гостями их были в основном ирландские радикалы. Голод, опустошивший их остров, отступил, однако Ирландия была настолько им ослаблена, что ни о какой независимости от Англии и речи идти не могло; ирландцам просто не хватало энергии на такую борьбу. Однако гнев среди ирландцев Манчестера закипал все яростнее — и связан он был не только с владычеством Вестминстера над всей Ирландией, но и с положением рабочих-ирландцев, живущих в Англии.

Возможно, отчасти Энгельс успокаивал свою совесть и использовал доходы от своего «капиталистического торгашества», финансируя своих мятежных друзей. И конечно, с самого начала своей карьеры текстильного промышленника он финансировал семью Маркса, даже если для этого иногда приходилось залезать в кассу фабрики; кроме того, он поддерживал семью Бернс в Манчестере.

Энгельс старательно производил впечатление сына богатого фабриканта. Он появлялся в нужных клубах и слыл там прекрасным собеседником — но настоящими его друзьями были те, по кому плакала английская виселица. Он занимался плаванием, фехтовал, ездил верхом и охотился с собаками — и помимо простого удовольствия, которое он получал от этих занятий, считал это физической подготовкой на случай грядущих боев {16}.

Женни шутливо называла его «великий повелитель хлопка». Да, Энгельс был им — но у него было сердце мятежника. Женни радовалась тому, что для них он остался прежним старым добрым Фрицем {17}. Энгельс не знал, как долго отец собирался держать его в Манчестере, но за то время, пока он там был, он сильно облегчил заботы Маркса и Женни. В свои письма он часто вкладывал фунт или два — и этого хватало на самое необходимое.

На самом деле впервые с того момента, как Марксы приехали в Лондон, Карл действительно работал над своими экономическими исследованиями и планировал попытаться продать свои сочинения в Кельне в виде памфлета {18}. Он даже подумывал о возобновлении издания «Ревю» в Швейцарии {19}. Дети, кажется, тоже пришли в себя после смерти Фокси. Впрочем, надо признать, что не все было гладко. Ожесточенные ссоры и распри между эмигрантами продолжались: в декабре Красный Волк был избит сторонниками Виллиха, а Карл Шаппер и Пипер подверглись такому же избиению во время банкета в честь Парижской революции {20}. Однако вместо того чтобы участвовать в подобных стычках, Маркс словно дистанцировался от своих противников, называя их пропаганду «возней обезьян, которые бомбардируют противника своими экскрементами». И добавлял саркастически: «Каждому по способностям…» {21}

Эта фраза, утратив свой саркастический подтекст, станет впоследствии краеугольным камнем коммунистической теории Маркса.

В конце января, то ли из-за того, что в квартире на Дин-стрит, 64, умер Фокси, то ли потому, что за квартиру эту опять было не уплачено (Маркс незадолго до этого просит Энгельса выслать ему денег, поскольку просрочил аренду) {22}, семья снова переехала. Их новый адрес — Дин-стрит, 28, Сохо, и хотя этот дом стоит по соседству, их жилищные условия становятся не в пример лучше. Трое взрослых и трое детей теперь живут в полноценной двухкомнатной квартире на верхнем этаже узкого четырехэтажного дома эпохи короля Георга. На нижнем этаже был расположен магазинчик. Кроме Марксов здесь жили еще три семьи: две — итальянские (одна из них владела этим домом), третьим жильцом был учитель словесности из Ирландии; он и уступил часть своей квартиры Марксу {23}.

Просторными эти апартаменты назвать было нельзя. Первая комната, тремя окнами выходившая на улицу, площадью была не более 15 на 10 футов — она служила приемной, столовой, гостиной и кабинетом. Вторая комната — с камином и покатым потолком — была еще меньше, но здесь все Марксы и Ленхен готовили, спали и купались {24}. Проточная вода не поднималась выше десяти футов над уровнем мостовой, так что приходилось таскать ее с первого этажа. Точно так же здесь не было туалета, соединенного с водопроводом, и потому выбор был невелик: либо общий ватерклозет (откуда все сбрасывалось в подвал) — или ночной горшок прямо в квартире {25}. Тем не менее они считали, что им повезло. В окно Марксы видели крыши и трубы других домов — и представляли себя чуточку ближе к небу, чем все остальные. Либкнехт называл эту квартиру на чердаке «голубятней, где постоянно толклись гости, беженцы, представители богемы — входя и выходя, когда им заблагорассудится»; в течение следующих пяти лет «дом Мавра» стал центром сбора для всех друзей и сторонников Маркса. Либкнехт вспоминал, что это было самое постоянное место их жительства в Лондоне, не считая могилы {26}.

В новой квартире они наконец-то смогли зажить простой, рутинной жизнью. Девочки пошли в школу. Женни делила свое время между мужем и детьми, Ленхен вела хозяйство — что означало: пыталась растянуть те деньги, которые им посылал Энгельс (или занимал Маркс), и сделать так, чтобы им было чем пообедать. Когда денег не хватало, она отправлялась в ломбард, где еще один — по мнению детей — дядя наподобие Энгельса давал им денег в обмен на предметы домашней утвари или одежды, без которых они на данный момент могли обойтись.

Что касается Маркса, то он каждый день проводил в Британском музее, куда за ним тянулись и более молодые коллеги {27}. Либкнехт вспоминал, что пока остальные беженцы в Лондоне деловито планировали свержение старого мира, «мы — отбросы человечества — сидели в Британском музее и занимались самообразованием, тем самым готовя оружие и боеприпасы для боев будущего… Иногда нам нечего было есть — но это не могло помешать нам пойти в Музей. Там были удобные стулья, а в зимнюю стужу там было тепло, чего нам не хватало в наших жалких квартирах… если они вообще у нас были» {28}. По ночам происходили важные встречи и политические митинги — почти все проходили в отдельных помещениях на втором этаже паба. Здесь подавали темно-коричневый крепкий портер, а курящим — длинные глиняные трубки {29}. Если ни у кого не было денег — а так и бывало большую часть времени, — то молодые беженцы, проведшие с Марксом весь день, возвращались вместе с ним на Дин-стрит, чтобы согреться в теплой домашней атмосфере очень небогатой, но такой сердечной семьи. То немногое, что у них было, Марксы всегда радушно предлагали тем, кто считал Карла их лидером — несмотря на его яростные возражения.

Фридрих Лесснер, портной, вспоминал, что Женни встречала их так тепло, что все они чувствовали себя словно в обществе родной матери или сестры. Он описывает ее высокой, очень красивой и изысканной, однако начисто лишенной гордости и высокомерия ее сословия, которых можно было бы ожидать в такой нищей компании. Она была, напротив, очаровательна и приветлива {30}. Либкнехт признавался, что Женни, возможно, оказывала на них еще большее влияние, чем Маркс. «Это достоинство, эта простота, которая не становилась фамильярностью, останавливая любую грубость или бестактность — все это действовало с магической силой на самых грубых и неотесанных парней» {31}. Много лет спустя Либкнехт писал о Женни, что она была «первой женщиной, заставившей меня понять и силу образования, и власть женщин… Мать, друг, доверенное лицо, советчица — она была для меня идеалом женщины тогда и остается им даже сейчас» {32}. Однажды ей даже удалось очаровать прусского шпиона, который внедрился в ближний круг Маркса; он писал в своих отчетах, что Женни «приучила себя к этой цыганской жизни из любви к мужу и, кажется, чувствует себя как дома в этой нищете» {33}.