Мэри Габриэл - Карл Маркс. Любовь и Капитал. Биография личной жизни

В эпицентре этой вечной суматохи всегда присутствовали трое детей Маркса. Их никогда не отсылали из взрослой компании, но не потому, что Маркс считал, будто им есть чему поучиться у взрослых: он полагал ровно наоборот — это взрослым необходимо учиться у детей (Маркс любил говорить: «Дети должны воспитывать своих родителей») {34}. Авторитет Маркса основывался не на приказах, а на предложениях, на которые дети обычно всегда соглашались. По словам Либкнехта, «в присутствии женщин и детей Маркс вел себя так мягко, что этому могла бы позавидовать любая английская гувернантка» {35}.

Первая волна беженцев, появившихся в Лондоне после 1848 года, состояла в основном из простолюдинов, но к 1851 году здесь стали появляться ветераны революции, и их прибытие вызвало довольно комичный переполох среди местных радикалов, стремящихся доказать, что они гораздо круче {36}. Маркс и Энгельс описывали этих людей как «Клуб взаимного страхования будущих героев» {37}.

Маркс хорошо знал всех основных игроков Парижа 1848 года; теперь, когда правительство Луи Наполеона сделало практически всякое инакомыслие невозможным, эти люди бежали в Лондон — и начали наносить визиты вежливости на Дин-стрит, 28.

Среди первых визитеров был Луи Блан, явившийся рано утром. Ленхен провела его в переднюю комнату, пока Маркс торопливо одевался в спальне. Позднее Либкнехт описал ту сцену со слов Маркса, который вместе с Женни подглядывал за Бланом в приоткрытую дверь. Маркс рассказывал, что Блан долго оглядывал бедно обставленную комнату, пока не обнаружил на стене «простое зеркало. Он тут же принял перед ним эффектную позу, вытянувшись изо всех сил и даже привстав на цыпочки… Он носил обувь на самых высоченных каблуках, какие мне только доводилось видеть… и напоминал влюбленного мартовского кролика». Женни едва удерживалась от смеха.

Когда Маркс оделся и наскоро умылся, то вошел в гостиную, предупредительно кащлянув — чтобы дать народному трибуну время отскочить от зеркала и принять надлежащий вид {38}.

По правде говоря, Маркс не был заинтересован в альянсе с Бланом или любым из тех, кто был связан с революциями последних 20 лет. Ветеранов 1830 года, в том числе любимца англичан Мадзини, он считал «опытными мошенниками», которые использовали младшее поколение, предоставив ему делать всю работу, а сами собирали дивиденды и грелись в лучах славы {39}. Эти люди — и умеренные радикалы — то и дело образовывали союзы и альянсы, разрывали их, вступали в новые, интриговали в головокружительном темпе… но все эти интриги не оставляли им времени для реальных действий. Все их внимание было сосредоточено исключительно на себе и своих ближайших союзниках. Все, что было нужно Марксу, — небольшой круг единомышленников, хотя более всего он хотел бы, чтобы с ними в Лондоне был Энгельс. В начале февраля он пишет другу: «Я очень рад, что мы двое, ты и я, оказались в полнейшей изоляции от этой публики. Это полностью согласуется с нашим отношением и нашими принципами. Система взаимных уступок, полумеры, толерантность — все, что мы делали для приличия, а также обязанность нести свою долю публичных насмешек за компанию с этими ослами — все это наконец в прошлом» {40}.

Энгельс соглашается, говоря в ответном письме: «Каждый начинает понимать все больше и больше, что эмиграция неизбежно превращает человека в дурака, в осла, в законченного негодяя — если он не освободится полностью от прошлого и пока не станет независимым писателем или творцом, свободным от заклятия фей — так называемых революционных партий. Это настоящая школа скандала и подлости, способная любого осла-неудачника сделать спасителем отечества». Разумеется, предполагает Энгельс, их позиция дает им определенную свободу. «С этого момента мы отвечаем только за себя, и придет время, когда эти господа будут нуждаться в нас, — вот тогда мы будем диктовать им условия. До тех пор — мы заслужили немного тишины и покоя. И немного одиночества, конечно, тоже. Боже мой, я уж три месяца молюсь об этом в Манчестере!» Главной задачей было опубликовать хоть что-то из работ. «Какова будет цена всем этим эмигрантским сплетням о тебе, когда ты ответишь им своей политэкономией?» {41}

Маркс стремился закончить книгу. Политика превратилась в фарс, и теория оставалась единственной темой, заслуживающей внимания. Однако целая череда личных кризисов вновь сорвала его планы. Над Марксом неотвратимо висели долги, которые не мог покрыть даже Энгельс. Он был должен разным людям около 40 фунтов, и эта ситуация грозила скандалом от Лондона до Трира, через Брюссель. Маркс дошел до того, что начал угрожать своей матери: если она не даст ему денег, то он вернется в Пруссию и его бросят в тюрьму. По всей видимости, такая перспектива ее не напугала, потому что денег она не дала. Затем он сообщает Энгельсу, что в доме нет и фартинга, «так что счета от мясника, булочника и прочих не оплачены… Ты должен признать, что это хорошенькое дело, и я по уши в этой мелкобуржуазной гадости. И при этом еще говорю об эксплуатации рабочих! И о диктатуре пролетариата! Какие ужасы!» В разгар этой суматохи, 28 марта 1851 года, Женни родила девочку, которую назвали Франциска. Хотя Маркс и говорил, что роды прошли легко, Женни долго оставалась в постели, «причины тому не физические, а скорее внутренние, домашние».

В это время Ленхен примерно на 6 месяце беременности, и Женни, скорее всего, уже обнаружила ее состояние, хотя и не знала, кто отец; вероятно, Маркс хотел обсудить это с Энгельсом. Он писал: «В довершение всего, чтобы придать происходящему трагикомическую окраску, я сейчас в очень немногих словах открою тебе одну тайну…»

Здесь его прервала Женни, и Маркс обещал рассказать все позже, однако никогда этого не сделал {42} (письмо, в котором Маркс признавался, что он отец ребенка Ленхен, если оно и существовало, не сохранилось). В своем следующем письме Энгельсу, 2 апреля, Маркс обещал, что приедет в Манчестер, чего бы это ни стоило, и расскажет все лично. «Я должен уехать отсюда хоть на неделю. Хуже всего то, что я неожиданно стал испытывать трудности в своей работе в библиотеке. Я продвинулся так далеко, что закончу все это экономическое дерьмо через пять недель» {43}.

Неудачнее времени для личного скандала — особенно такого грандиозного — и придумать было нельзя. Вся европейская оппозиция собралась в Лондоне на Всемирной выставке. Комитеты по делам беженцев находились в радостном возбуждении — ведь гости прибыли сюда с деньгами, чтобы их потратить, а взамен услышать, что в Лондоне вовсю готовятся к очередным революциям.

«Эмиграция никогда еще не пила так много и настолько задаром, как в это время, когда все немецкие мещане собрались в Лондоне!» — писали Маркс и Энгельс, освещая события года, который они сами называли «годом политики публичного дома» {44}. В конце концов стало очевидно, что лондонская эмиграция не хочет разочаровывать потенциальных спонсоров, и потому сроки революции и различные обязательства были проданы за финансирование революционной борьбы (долг этот должен был быть погашен после того, как утвердятся новые повстанческие правительства) {45}. И разумеется, на сладкое во всей этой круговерти были слухи, распространявшиеся от паба к пабу и обраставшие все более вкусными подробностями по мере выпитого рассказчиками.