Капка Кассабова - Двенадцать минут любви

Воскресная ночь: La Viruta, осталось три милонги.

В зале слишком низкий потолок, слишком много людей, у меня болят ноги от новых туфель, и терзает ужасное беспокойство о моем неизбежном возвращении в Эдинбург и о Терри. За три недели он ни разу не позвонил, а каждый раз, когда я набирала, его не оказывалось дома. Редкие электронные письма от моего мужчины выглядели неживыми, как будто их писал кто-то холодный, бесчувственный и далекий: «все нормально, все хорошо».

На пути в туалет в холле я замечаю Итальянца. Он бьется своей набриолиненной головой о стену и причитает: «Сука, сука…»

Да, жизнь иногда оказывается сукой. Наверное, поэтому бедолага потерял все свои зубы. Напуганная, я не решаюсь пройти мимо и наблюдаю, пока ему не удается взять себя в руки и вернуться к кромке танцпола, где его, словно умирающего карпа, захлестывает волна музыки.

Мерседес и Марио, слава богу, на своем привычном месте, распивают традиционную бутылку шампанского. Они приветствуют меня поцелуями, хотя не уверена, что они помнят, кто я такая, ведь прошло столько лет.

— А вот и Задница, — объявляет Марио. Невысокая женщина в тонкой юбке, под которой угадываются стринги, льнет к партнеру, виляя задом при каждом движении.

— Вот что она делает, по ее мнению? — сердится Мерседес. — Это же не танго, а ча-ча-ча. Ча-ча-ча! — выкрикивает она в направлении танцующей.

Но та безмятежна. На танцполе тем временем появляется девушка с упругим животом, открытым для всеобщего обозрения.

— Чудовищно, — комментировала бывшая балерина. — В танго главное элегантность и estampa. А тут танец живота и голое мясо. Чудовищно.

— Чудовищно, — соглашаюсь я, чтобы не омрачать атмосферу за нашим столиком.

— Просто ужасно, — поддакивает Марио, не отрывая, впрочем, глаз от голого живота. Я спрашиваю о его танго.

— Был женат на профессиональной тангере, мы давали уроки и выступали, но тогда-то я и увидел жизнь танцоров, вечно ожидающих, когда танец их накормит. Ужасная жизнь… С женой расстались. Теперь прихожу на танго, чтобы привнести что-то в танец, а не забрать у него.

Хотя Мерседес не отрывает глаз от танцпола, она слышит нас:

— Для меня все началось двадцать лет назад. Родители умерли, я развелась. Наступила адская жизнь: плакала без остановки. Тогда и начала танцевать, с тех пор никогда не оглядываюсь в прошлое. Когда уходишь каждый вечер, перед этим красишься и одеваешься, некогда себя жалеть. Я встаю в полдень, ем и планирую, на какую милонгу отправиться. Что-то в повседневной жизни мы, конечно, упускаем, но по крайней мере у нас есть танго. Мне жаль людей, у кого его нет, в чем они находят утешение? В телевизоре?

— Посмотри на него, хорош, — говорит Марио. — И двигается здорово. Вот только партнерша — квашня какая-то.

У мужчины измученное лицо, брюки с высокой талией и зализанные назад волосы — так мог выглядеть матрос начала XX века из Пуэрто-Мадеро. Я с радостью откликаюсь на его приглашение. Родом из Греции, он танцует как человек, приговоренный к повешению на рассвете.

— Я здесь два месяца. В Патре нет танго, в Афинах — да, но дважды в неделю кататься на милонги по четыреста километров… Поэтому я приехал в Буэнос-Айрес на полгода.

— Наслаждаешься? — глупый вопрос. В его глазах горит огонь танго-лихорадки в запущенной форме.

— Безумно люблю танго. Танцуя, я могу понимать, что чувствую. Много внутри, слишком много, хочет наружу. Простите, мой английский не очень.

— Но что ты будешь делать, когда вернешься в Грецию? Как жить без танго?

— Не знаю, — улыбка солнечных морщинок. — Не хочу думать. Ужасно. Не могу без танго. Я нуждаюсь в танце.

Апостолос владеет книжным магазином. Я завожу разговор о греческих писателях и спрашиваю его о Каввадиасе, чье творчество открыла для себя недавно, но после двух минут беседы не о танце он начинает ерзать.

— Хочешь танцевать еще? Я люблю Каввадиаса, он ходил в море, знаешь? Прекрасная поэзия. Но тело говорит лучше. Я пытаюсь высказать все в танго.

— А я попытаюсь услышать, — и действительно, кружась с ним, я слышу вдали гул лодок, чувствую острый запах Эгейского моря, разбираю хриплый голос матроса, читающего стихи Каввадиаса с характерными греческими шипящими. Параллельно я слышу звуки песни Así se baila el tango («Так танцуют танго»), чувствую сладкий пот Апостолоса и ощущаю мягкую ткань его брюк своими голыми ногами. Прекрасный танец, после которого последовал укол печали.

Уходя вместе с Мерседес и Марио, я не имею возможности попрощаться с партнером — он наслаждается в объятиях местной немолодой дамы. Достаточно одного взгляда, чтобы убедиться в правоте Родольфо Динцеля: лицо грека выражает то, чего я не замечаю на лицах танцоров нуэво со всеми их диссоциациями, — влюбленность.

Пусть даже Апостолос влюблен в сами объятия или собственные чувства. Неважно. А может, фрейдисты не ошибались и танго представляет собой одно большое упражнение в эмоциональном переносе под красивый аккомпанемент. Обольщение. Помолвка. Разрыв. Страдания. Желание.

Ну да ладно. Главное то, что танго-лихорадка — разновидность лихорадки любовной. Это единственное имеет значение.

И тут я понимаю, что завидую Апостолосу, Дане, Джульетте, молдаванке-американке, канадке-аргентинке и другим, кто отринул прошлую жизнь ради танцевального объятия. Им есть что терять, но есть и что приобретать.

Мне так и не хватило духу бросить все во имя танца. И если раньше я бы отдала все ради любви, то теперь и в ней сомневалась. Единственное, что знаю: у меня есть сатиновый мешочек с новыми туфлями, обратный билет в Шотландию и неизвестное будущее.

Звучит «Печаль моря», напоминая о Марселе и Хамади, с момента встречи с которыми прошло четыре года. За пультом лыбится мясистое лицо диджея Горацио Годоя. Он улыбается жизни, мерцанию огней, кружению пар по танцполу. Я схожу с ума от ощущения собственной «непринадлежности» ко всему происходящему.

Вернувшись в отель, застаю в кухне на лавке спящую Зорайду. Она даже не сняла босоножки для танго.

На следующее утро соратники пьют чай на кухне.

— Мне приснился сон, — говорит Дана в перерыве между приступами кашля. — Я танцую и пытаюсь сделать шаг, но не могу. Не получается. Говорю себе: «Дана, прекрати, ты устала». Но не слушаюсь и продолжаю попытки, мне плохо, стыдно, хочется лечь. Меня это просто убивает, но не могу остановиться.

Турецкая пара, Зорайда, Вим вежливо улыбаются в ответ. В своих тусклых комнатах, забитых сырой обувью, им всем виделся подобный лихорадочный сон.

А мне? А я здесь просто гость. Могу танцевать танго. А могу и не танцевать.

Ту же самую фразу произношу Карлосу Ривароле в свой последний день, разделываясь со стейком размером с наш стол, в то время как он поглощает чечевичную похлебку.