Дайана Энрикес - Чародей лжи. Как Бернард Мэдофф построил крупнейшую в истории финансовую пирамиду

Он мало-помалу продвигался к смазанному, невнятному описанию содеянного.

«Когда я начал это – свое преступление, – я был убежден, что смогу справиться и выберусь, но это стало невозможным. Чем больше я пытался выбраться, чем глубже увязал в яме».

Он привык к промахам трейдинга, сказал он, они – часть ремесла и он прощал себе их. Но в этом случае он допустил больше чем промах, он допустил «ужасную ошибку в суждениях. Я отказывался принять факт… не смог принять тот факт, что на этот раз потерпел неудачу. Я не смел сознаться в этой неудаче, и в этом заключалась трагическая ошибка».

На бумаге его слова казались глубоким раскаянием, хотя они были зачитаны холодным свинцовым голосом.

«Я в ответе за страдания и боль многих людей. Я это сознаю. Ныне я живу в мучениях, изведав всю боль и все страдания, которые причинил другим. Как указали некоторые из моих жертв, я оставил наследие позора семье и внукам. И с этим я проживу остаток моей жизни. – Слишком поздно он попытался устранить вред, нанесенный месяцами глухой немоты. – Меня винят в том, что я молчал и не выражал сочувствия. Это неправда. Мою жену винят в том, что она молчит и не выражает сочувствия. Нет ничего более далекого от правды. Понимая, какую боль и какие муки я причинил, она каждый вечер плачет, пока не уснет, и меня терзает также и это».

Он рассказал, что они с Рут молчали по совету адвоката. Но добавил, что Рут позже в тот же день выпустит письменное заявление, выражающее ее душевную боль и сострадание к жертвам.

«Я прошу вас прислушаться к этому. Рут невиновна. И я прошу вас выслушать ее».

Речь обвинения тоже была кратким привычным соло перед заключительным актом. Все знали, что прокуратура требовала приговора в 150 лет. Свои резоны прокуроры изложили в меморандуме, несколько дней назад представленном публике. «Более двадцати лет он обкрадывал людей без жалости и раскаяния, – сказала прокурор Лиза Барони. – Ему доверились тысячи, и всех он систематически обманывал».

Но кульминация в этой драме была прерогативой исключительно судьи Чина.

«Несмотря на эмоциональную атмосферу, я не поддерживаю предположения, будто бы жертвы и другие добиваются коллективного отмщения», – заметил он. И согласился с тем, что Соркин и Мэдофф вправе рассчитывать на приговор, «вынесенный объективно, без истерии и неуместных эмоций».

Но на этом он не остановился.

«Говоря объективно, афера была грандиозной, – продолжал судья. – И продолжалась более двадцати лет».

Возможно, говорил судья, до второй половины 1990-х годов Мэдофф не смешивал деньги аферы с активами фирмы, «но ясно, что мошенничество началось еще раньше».

Судья Чин не обнаружил смягчающих обстоятельств. «В подобном случае беловоротничкового мошенничества я бы ожидал видеть письма от семьи, друзей и коллег. Но не поступило ни одного письма с описанием добрых дел мистера Мэдоффа, или его доброй натуры, или гражданской и благотворительной деятельности. Отсутствие такой поддержки говорит само за себя».

Судья признал, что, с учетом возраста Мэдоффа, любой приговор сроком свыше двадцати лет является пожизненным. «Но важен сам символ», – добавил он. Предательство Мэдоффа оставило многих, а не только жертв «в сомнениях касательно наших финансовых институтов, нашей финансовой системы, в способности нашего правительства регулировать и защищать и, как ни грустно говорить об этом, в сомнениях в самих себе».

Жертвы «не поддались искушению коллективной мести», заключил он. «Напротив, они поступали так, как было должно: доверились нашей системе правосудия… Осознание того, что мистер Мэдофф наказан по всей строгости закона, может в немалой мере помочь скорее заживить нанесенные жертвам раны».

Он сделал паузу.

«Мистер Мэдофф, прошу вас встать, – приказал он. Мэдофф и Соркин встали. – Решением суда обвиняемый Бернард Лоуренс Мэдофф признан виновным и приговаривается к тюремному заключению сроком 150 лет…»

Его прервали радостные выкрики из зала, но он немедленно пресек беспорядок и начал перечислять приговоры за каждое преступление по отдельности. «По букве закона, – добавил он, – приговор должен быть выражен… в месяцах, а сто пятьдесят лет равны одной тысяче восьмистам месяцам». После этого в запись добавили несколько уточнений, а Мэдоффа известили, что у него есть ограниченное право на апелляцию.

Занавес опустился: «Объявляется перерыв».

Мэдоффа снова заковали в наручники и повели к боковой двери. Ему исполнился семьдесят один год, и, будь у него еще две таких жизни, он провел бы их в тюрьме.

Еще одна глава истории аферы Мэдоффа была закрыта всего через три дня после вынесения приговора. В восьми километрах от федерального суда по направлению к окраине в гардеробной главной спальни пентхауса на Восточной Шестьдесят четвертой стояла судебный маршал (пристав), и Рут Мэдофф выясняла у нее, какие вещи можно разложить по коробкам и забрать с собой.

Рут Мэдофф оставляла технику, мебель, предметы искусства, дизайнерскую одежду, вечерние платья, шубы из лучших мехов – все «застрахованное и готовое к продаже имущество» в доме, который когда-то был ее собственным. Ей сказали, что она может сохранить вещи, которые маловероятно продать, и она надеялась сохранить сильно поношенную меховую шубу тридцатилетней давности, которую держала в руках и которая была слишком старой и не стоила ни гроша.

Ну, хоть доллар-то она стоит, ответила пристав. И шуба осталась.

Остались и принадлежности для гольфа: ношеные туфли, три пары старых перчаток, разные и неновые мячи, вязанные крючком чехлы для клюшек; и семь почтовых марок в память Эллы Фицджералд, найденные в кошельке; и двадцатипятицентовик 1967 года, выуженный со дна черной кожаной сумки.

Тем временем каким-то образом стало известно, что в этот день судебные маршалы будут описывать имущество, и снаружи дома установили телекамеры. Чтобы не проходить сквозь их строй, Рут Мэдофф незаметно вышла с черного хода. Так она покинула свой дом в последний раз.