Креативы Старого Семёна

И как же мне теперь прочесть своего нового знакомца? Или лучше Зощенко?

У одной моей знакомой отец служил в личной охране Ельцина. Папа с дочкой часто коротали вечера в разговорах за бутылкой. Говорили о разном. Тема первого президента России тоже обсуждалась:

– Да кого ты охраняешь! Пьяницу!– упрекала дочь отца.

– В рот не берет! В рот не берет!– убежденно отвечал он.

И только когда его с этой службы уволили, стал потихоньку колоться: да, дескать, бывало, но иногда. Иногда!

Но дочка почему-то опять ему не верила.

А один раз меня даже приняли за главнокомандующего: солдаты выскочили из гауптвахты и сделали ружьем.

Гоголь, "Ревизор"

Давно известно, и не мною замечено, что советский человек всегда и безошибочно отличал в уличной толпе иностранца от соотечественника. Причем, что интересно, как и почему это получалось, он и сам не мог объяснить.

Иностранцы в более-менее, если можно так сказать, промышленных масштабах появились на наших улицах с 1957 года, с фестиваля молодежи и студентов. Сначала-то все было просто и ясно: одет не по-нашему – иностранец. Но время шло, советские люди стали покупать – пусть у спекулянтов, втридорога – дубленки, джинсы, кроссовки и прочее. Но все равно, загадочное это искусство отличать нашего от не нашего сохранялось в полной мере. Пытались, пытались раскрыть эту тайну лучшие умы, разные версии выдвигались, от самых приземленных (дескать, побриты и пострижены, да и кожа гладкая) до уж совсем романтических, чтобы не сказать антисоветских (в глазах у них, мол, чувство свободы, а в выражении лица, страшно сказать, нонконформизм), да все мимо. Потому что не разум тут срабатывал, а чутьё, инстинкт. Мгновенно, за доли секунды поступал в мозг тревожный сигнал: «Иностранец! Будь настороже!»

Настали новые времена, жизнь переменилась, и таинственное умение это не то, что совсем исчезло, но как-то скукожилось, потускнело, дает сбои. Вот сегодня, например, так вообще произошел дикий случай. За иностранца чуть не приняли, смешно сказать, меня. Было это так.

Иду я по улице. И одет-то обычно, по сезону: брюки светлые, футболка темная. На ногах кроссовки. На носу темные очки. Иду, курю. И тут из припаркованной машины вылезает мужик. В руке незажженная сигарета. И показывает мне жестами: дескать, дай прикурить. Достаю зажигалку, протягиваю ему. Он прикуривает, говорит:

– Спасибо!

Я молча прячу зажигалку в карман. Он внимательно на меня смотрит и как-то неуверенно продолжает:

– Сенкью.

Подумал еще чуток, и добавил с сомнением:

– Вери мач!

Тут уж я не выдержал, ухмыльнулся. И он с облегчением закончил:

– Извини, братан, обознался.

Помню, разговорился я как-то с одним футболистом, в свое время довольно известным. И он сказал:

– Как же меня раздражают болельщики! Вот игрок с 10 метров ударил далеко мимо ворот. И с трибун тут же: "Мазила! Меньше водки жрать надо!" А спроси их, откуда игрок бежал в штрафную, с какой скоростью, пришлось ли ему развернуться для удара, как подлетел к нему мяч... да тысячу тонкостей надо понимать, чтобы сообразить почему он промазал! И вообще, я считаю так: по-настоящему понять, что происходит на поле может только тот, кто сам играл на таком уровне.

Вспоминаю я это каждый раз, когда любители обсуждают игру того или иного гроссмейстера. Да что мы в этом понимаем! Вот я, например, был довольно приличным кандидатом, бывало, и у мастеров выигрывал. И вот смотрю я, скажем, как Крамник ходов тридцать играет мертвоничейный эндшпиль. Зачем он это делает? На зевок надеется? А потом партия заканчивается – да, ничьей. И Крамник начинает на пресс-конференции объяснять этот самый, якобы мертвоничейный. И каждое его слово звучит для меня откровением. Потому что в понимании шахмат, в знаниях, в искусстве рассчета вариантов, да во всем между нами не то что громадная разница - пропасть!

И представляется мне, что, когда два гроссмейстера играют турнирную партию, то, по самым оптимистичным оценкам, из того, что происходит в дебюте, понимаю я процентов 5, в миттельшпиле - 10, а в эндшпиле... ну, тоже, скорее всего, те же 5 процентов. И что, это дает мне основания судить об их игре?!?

В середине восьмидесятых отменили отсрочки студентам и сына после первого курса забрали в армию. Слава богу, не в Афганистан, служил Саша на Севере. Рабицкие очень переживали, ждали писем, считали дни.

Однажды вечером раздался междугородний звонок. Саша!

– Мама, не волнуйся, все у меня нормально! – сказал сын. – Тут такое дело…

Дело заключалось в том, что майор Зыков из командования части собрался в командировку в Москву. Один день, ночевка, утром поезд. Но хотелось майору переночевать не в офицерском общежитии, а с комфортом. Саша в части был единственный москвич, Зыков вызвал его, объяснил ситуацию. По всему выходило, что самое удобное майору будет разместиться у Сашиных родителей.

– Да, разумеется, – ответила Елизавета Григорьевна, – не волнуйся, я все поняла, примем как турецкого падишаха.

– Он пятнадцатого приедет, в понедельник, вы уж там его на вокзале встретьте.

Три дня Елизавета Григорьевна и Олег Борисович готовились, убирали квартиру, продукты доставали. На понедельник отпросились с работы. Рано утром Олег завел свой «Москвич» и поехал на вокзал.

Майор Зыков оказался крепким здоровяком лет сорока. Доехали до дома, сели за накрытый уже стол. Майор быстренько тяпнул три рюмки, закусил и уехал по делам службы. А Рабицкие пошли на работу.

Вечером стол накрыли снова. Майор приехал часов в восемь, сели ужинать. Елизавета Григорьевна пила вино, мужчины – коньяк.

– Ну как там наш Саша? – спросил Олег после первой.

– А что, нормальный солдат. Сначала-то, понятно, пришлось с ним повозиться, дисциплинку подтянуть, физподготовку, то-се… Ну и, сами понимаете, север есть север, не санаторий. Но ничего, привык, не хуже других. Да он уже сам дед, это ж другое совсем дело.

После третьей Елизавета Григорьевна тонко намекнула майору, что было бы хорошо, если бы он, майор, лично следил за прохождением Сашиной службы. Не то что опекал, нет, я понимаю, но все-таки, знаете, ситуации разные бывают.

– Да, ситуации.. это точно,– задумался майор. – Ладно, давайте коньячок добьем. Будем!

Допили коньяк. Майор достал из чемодана бутылку водки. Олег принял решение не отставать, хотя Лиза и пыталась возражать.

Водка заканчивалась. Елизавета Григорьевна зорко следила за захмелевшим мужем, чтобы он не ляпнул лишнего. Майор стал задумчив.

– Да не волнуйтесь вы! – успокаивал он супругов. – Я ж понимаю, все будет тип-топ. Я против вашей нации ничего не имею. Другое дело чурки!