Креативы Старого Семёна

Это меня как-то успокоило. Вороничев много лет возглавлял одно из лучших в стране конструкторских бюро, был лауреатом Ленинской премии, личность, можно сказать, легендарная. И уж если он так говорил, то, наверное, не зря.

Впрочем, уже через пару лет завод стал приходить в упадок. Заказов становилось все меньше и меньше, перестали индексировать зарплату. Потом и платить ее стали с задержками. Сначала на месяц, потом на два, три и даже на полгода.

Пытался я найти другую работу, но везде было одно и то же: берем до тридцати пяти лет! А мне-то было уже под пятьдесят. Безнадежно, короче говоря. И вдруг позвонил коллега, вместе в НИИ работали. Новая, говорит, большая организация при Министерстве гражданской авиации (или министерства тогда уже не было, и речь шла об «Аэрофлоте», не помню, лет прошло много). Делаем автоматизированную систему продажи авиабилетов. Причем не по Москве, а по всей стране Солидно, чего уж там.

Привел меня к своему начальству. Вроде все хорошо, берут. Но тут этот Витя мне и говорит:

– Что ты волнуешься? Даже если все в стране развалится, самолеты все равно будут летать. Значит, и билеты на них покупать будут Не пропадем, все будет нормально!

Тут мне стало немного не по себе. С одной стороны, вроде да, как же без билетов. С другой, Витя – все же не Вороничев, такой же программист, как и я. Да и Вороничев, как показало время, тоже не Нострадамус.

Но все же стал я оформляться. Процесс шел долго, и на финальном этапе, уже в министерстве, меня завернули. Переживал я эту неудачу несколько месяцев. Пока не позвонил Витя и не сообщил, что контору их разогнали.

А я остался на заводе. Проработал там восемнадцать лет, пока не ушел на пенсию. За эти годы все московские станкостроительные заводы один за другим закрылись. За исключением нашего. А буквально пару месяцев назад прочел я в газете, что дошла очередь и до нас. Завод перекупила фирма-застройщик. Девелопер, как это сейчас называется. На месте завода построят жилой микрорайон. Но производство, сказали новые хозяева, сохранят. Только в другом месте. Может, в Подмосковье. А может, и где еще. Они еще не решили.

Так что все будет нормально!

В семидесятом году в стране подорожал коньяк. Подорожал вдвое. Самый дешевый стоил четыре рубля, а стал восемь. Собственно, тогда меня это мало интересовало, я коньяк не пил. И водку, кстати, тоже. Молод был еще, что поделаешь.

А запомнил я это подорожание вот почему. Отец приятеля, работавший, уж не помню, замом кого-то по хозяйственной части, меры партии и правительства одобрил целиком и полностью. Причем по совершенно неожиданной для меня причине.

– Правильно,– сказал он кому-то по телефону. –Очень правильно. А то всякая пьянь покупает. Коньячку им, видишь ли, захотелось. Обойдутся водкой, ничего с ними не случится!

Говорил он искренне, с душой, что называется.

Так я в первый раз познакомился с психологией руководителей. И был очень удивлен. Потом-то, конечно, насмотрелся всякого. И удивляться перестал. Начальники были разные. Умные и глупые. Знающие и невежественные. Хамоватые и хорошо воспитанные. Неизменно было только одно – глубокая убежденность в своем превосходстве над обычными людьми.

И знаю я всего один случай, когда убежденность эта была хоть немного поколеблена. Было это так.

Один наш заводской начальник после работы решил немного прогуляться. И столкнулся с нашим же, заводским, работягой. Который к моменту встречи уже основательно набрался. И вот руководитель стал его стыдить: что ты себе позволяешь, завтра рабочий день, тебе за станком стоять, а руки-то дрожать будут! Да и годы твои, что внуки скажут, когда домой придешь? Дескать, дед опять пьяный!

И так далее, и тому подобное.

Работяга слушал внимательно, не перебивал. А потом сказал:

– Ты, Геннадий Михалыч, мне на работе начальник. А тут – уж извини.

И заехал ему по морде.

Познакомился я с ним в очереди. В пункт приема стеклотары. Для тех, кто это время не застал, объясняю. В старые времена бутылка из-под водки, пива, фруктовой или минеральной воды стоила двенадцать копеек, а из-под вина – семнадцать. Пустые бутылки люди не выкидывали, а ставили в чулан или на балкон. Когда бутылок набиралось рублей на восемь-десять, деньги по тем временам приличные, укладывали в сумки и тащили к приемному пункту. Очередь там двигалась медленно, приемщик каждую бутылку осматривал – нет ли какого изъяна, трещины там или щербинки, счищена ли фольга с бутылок из-под шампанского – а потом уж брал или же отставлял в сторону. Часа через полтора-два – это если повезет, а то и дольше - операция «Хрусталь», как это называлось, успешно заканчивалась.

Так вот, в очереди я с ним и разговорился, с этим мужиком. По виду сильно пьющим. Вернее, говорил он один, а я в основном слушал.

— Не повезло мне, понимаешь. Слух у меня был абсолютный, ну и голос. Сначала в школьном хоре пел. А потом учительница пения устроила меня в хор Локтева. Слышал про такой?

— Это который во Дворце пионеров был?

— Ну да, он самый. Ездить, правда, далеко, но мне нравилось. Учиться не нравилось, а петь – это да. И вот пел я, пел, все мечтал певцом стать настоящим. В оперетте, например. Стелла, ты недаром зовешься звездой, эх, золотой! А потом, когда подрос, голос-то ломаться начал. И всё! А мне уж четырнадцать, что ли, лет. Слух остался, а голос – никакой. Мне б, дураку, заместо хора в музыкальную школу, на пианино выучиться или там на аккордеоне. А тут уж поздно. На гитаре, правда, потом сам научился, но это так, девок приманивать. Короче, после восьми классов поступил в ПТУ, на слесаря. Потом в армии отслужил, ну и на завод. И так вот уже скоро двадцать пять лет. И платят-то неплохо, двести пятьдесят выходит, но не лежит у меня к этому душа! Понимаешь меня?

— Понимаю, чего уж там. Не судьба.

Тут подошла его очередь. Потом моя. Он не уходил, ждал.

— Ну что, пойдем выпьем?

— Да я бы с удовольствием, но никак не могу,- соврал я. – Дела у меня, трезвым надо быть. Извини, мужик, не обижайся.

— Ладно, проехали. Я вот, знаешь, чего вспомнил сейчас. Песню мы в хоре пели, очень она мне нравилась. Погоди, как она там.

И он тихо пропел:

Трубит в наши горны серебряный ветер

В страну Комсомолию нас он зовёт.

Сегодня мы дети, советские дети,

Завтра, завтра – советский народ.

— Ну так я чего вспомнил ее. Песня-то, выходит, печальная. Были дети как дети, и вот тебе! А мне тогда казалось – веселая… Ладно, бывай!

Он пожал мне руку, и мы разошлись в разные стороны.

Почему-то вспомнился недавний визит к гастроэнтерологу.