Креативы Старого Семёна

Я пытался его просветить, что-то там про социальное значение, про сатиру. Обидно было, что иностранцы так о нашем кино отзываются. Но не переубедил. О чем-то еще спорили, а потом клуб открылся, и я говорю:

— Ну все, извините, мне пора.

А он тут телефон мой попросил. «Точно, шпион. Во влип-то!» - пронеслось у меня в мозгу.

— Нет у меня никакого телефона! - соврал я и побежал в клуб.

Много лет спустя, вдруг вспомнив этот случай, я сообразил, что баронет, скорее всего, был не шпион. Даже точно не шпион. Просто этот скверик перед шахматным клубом, там, где стоит памятник героям Плевны, был местом сбора московских гомосексуалистов.

Когда-то, говорят, в семьях спорили о картинах. Суриков там, Левитан. Потом появилось кино, и спорить стали о кинокартинах. Сейчас спорят все больше о картинке в телевизоре. Мельчает народ.

Муж вошел в гостиную. Жена смотрела телевизор. На экране был ведущий и его гость – какой-то молодой парень с крашеными волосами, в цветастой майке и модных черных очках. Гость отвечал на вопрос о своих творческих планах.

— А это что еще за педрило? – раздраженно спросил муж.

— Господи, как ты ужасно говоришь! Что за лексикон! Это же невозможно! Больше никогда не произноси при мне этого жуткого слова!– возмутилась жена.

— Извини, дорогая, я хотел сказать, кто этот представитель творческой интеллигенции?

— Иди ты со своим юмором знаешь куда?

— Ну так, примерно догадываюсь, - сказал муж и ушел из гостиной. От греха подальше.

Ужинали молча. Потом жена сказала:

— А может, ты и прав. Тот парень-то был из балетных.

Был такой знаменитый в свое время эстрадный артист – Рудаков. Выступал он не один, а с партнером. Вдвоем они исполняли куплеты. Партнеров Рудаков время от времени менял. Скажем, в фильме «Москва слезам не верит», в сцене съемок телевизионного «Огонька», он поет свои куплеты вместе с Нечаевым.

В пору же моего детства Павел Васильевич выступал вместе с Бариновым. Они, видимо, очень нравились Хрущеву, и пели куплеты на всех торжественных концертах во Дворце Съездов. Такие концерты проходили после торжественных заседаний по случаю праздников, съездов партии и прочих важных событий, и их всегда транслировали по телевидению.

Никита Сергеевич садился обычно в первый ряд, камера время от времен его показывала. Номер шел за номером, Ойстрах за ансамблем Моисеева, Райкин за Рихтером, и вот, наконец, на сцену выходили Рудаков и Баринов. С крошечными такими гармошками, уж не знаю, как они называются. Баринов начинал, бодро и с улыбкой:

С Пал Васильичем вдвоем

Мы куплеты пропоем.

Тут вступал Рудаков, с каменным, мрачноватым лицом:

Под гармошек переборы

Кой-кому прочистим поры!

На этом месте шел проигрыш, что-то вроде:

Трам-та-там, та-та-та-та-там!

Камера показывала напряженно смотрящего на сцену Хрущева. А Баринов начинал новый куплет, голосом бодрым и слегка презрительным:

Пусть нас лапотной Россией

Называет Вашингтон!

И Рудаков, невозмутимым тоном подчеркивая значимость произносимых слов:

Мы сегодня запустили

Лапоть больше пяти тонн!

Проигрыш, трам-та-там, та-та-та-та-там! И камера показывала Никиту Сергеевича, заходящегося от смеха.

Впрочем, куплеты были не только про Вашингтон. Бичевали спекулянтов, хапуг, лоботрясов и пьяниц. Резко критиковали отдельные недостатки. Куплеты сочинялись порой на ходу, скажем, на торжественном заседании Хрущев нес по кочкам травопольную систему земледелия, а через пару часов уже слышал со сцены в исполнении любимых артистов:

Травопольная система,

До чего ж ты хороша!

В поле травка да цветочки,

А в амбаре ни шиша!

Короче говоря, в шестьдесят четвертом году Рудакова выдвинули на соискание Ленинской премии. В газетах появились статьи, анализирующие его творчество. Писали о самобытном юморе, о народности, о некрасовских корнях. Дело было практически решено. Но тут подоспел Октябрьский Пленум ЦК, на котором Хрущева отправили на пенсию. И с премией ничего не вышло. Да и Рудаков тут же исчез с телеэкрана. Хотя еще много лет ездил по стране, выступал.

Это был один из самых непонятных людей, встречавшихся мне в жизни. И хотя с тех пор прошло уже чуть не сорок лет, воспоминание о нем не тускнеет.

Звали его Леша. Пришел он в нашу лабораторию после института. Здоровенный парень, женатый, и ребенка уже успел родить. Определили его в группу к Логунову, старшему научному сотруднику. Тот был рад, планы были большие, а подчиненных не хватало, а тут молодой, энергичный, семейный – значит, будет стараться, работать. Рассказал Леше о работе, о перспективах, намекнул на возможную аспирантуру.

На следующий день Леша спросил у меня:

— Не знаешь, Виктор Петрович член партии?

— Да нет, вроде беспартийный, - говорю.

— Как же так? Он же советский человек!

Я промолчал. Смеяться не хотелось. Уж больно это искренно было сказано, с таким непосредственным, прямо-таки детским недоумением.

Дальше – больше. Леша занял, как это тогда называлось, активную жизненную позицию. Ходил с комсомольским значком. Собирал в лаборатории подписи в защиту Анжелы Дэвис. Однажды, помню, притащил откуда-то плакат и повесил его в лабораторном коридоре. Негр, китаец и русский, все трое ребята рабочие, в касках и с монтировками. Держатся за руки, дружат, видимо. Мы, конечно, не утерпели. Одному усики подрисовали, второму еще чего-то, не вполне приличное. Леша очень переживал, говорил:

— Вот ведь, такой красивый плакат испортили!

Комсорг нашего отделения уже потом, когда Леша ушел, рассказывал:

«Ну, слава богу! А то я с ним измучился. Каждое утро являлся, спрашивал:

— Какие будут указания?

А один раз, так вообще. Прибегает, весь взволнованный:

— Сергей, я только что случайно узнал, что двое ребят и две девушки из нашей лаборатории собираются в эти выходные вместе на дачу!

— Ну и чего? – спрашиваю.

— Вот я думаю, может, мне с ними поехать, чтобы все было хорошо, по-комсомольски?»

Короче говоря, относился я к Леше, как к человеку не совсем здоровому. Но при этом совершенно безвредному. Ну есть у него такая странность, ну верит всему, что когда-то в букваре прочитал. Ничего страшного.

А потом Леша ушел работать инструктором в райком комсомола. Логунов был вне себя - не отработав положенных трех лет по распределению, Леша добился всех необходимых разрешений и согласований для увольнения. И было бы куда, а то в этот райком!

— Леша, - спросил он, - скажите честно, почему вы увольняетесь?