Креативы Старого Семёна

Ну, и я собираюсь уходить, а они взволнованно обсуждают стратегию и тактику предстоящего мероприятия. Первый говорит:

— А карты у нас есть?

— Нету. А зачем они? – спрашивает второй.

— Зачем-зачем! Были бы карты, можно было бы им предложить сыграть в стрипокер.

— Это как?

— Как-как! В покер на раздевание... Да чего говорить, если карт нет.

Помолчали. Потом у одного родилась идея:

— А может, в шахматы на раздевание?

Тут я ушел. Погулял по городу, в кино сходил, поужинал в кафе. Возвращаюсь, шахматы по комнате разбросаны, ребятишки мои сидят злые и ругаются друг с другом.

Вот что бывает, когда из шахмат пытаются сделать шоу.

Увжаемому fso

Играть меня научил дядя, было мне лет шесть, что ли. Но особого интереса к шахматам у меня не возникло. Хотя дядя и старался, давал мне шахматные книги из своей библиотеки. А уже в пионерском возрасте вышел я как-то во двор. А там двое ребят, постарше меня, играют в шахматы. И один говорит мне:

— Поспорим на мороженое, что можно из начальной позиции получить мат в два хода?

Ну и я, конечно, поспорил. Будучи уверенным в своей правоте. Парень быстро исполнил соответствующие ходы, получил с меня тринадцать копеек и ушел вместе с приятелем.

Так у меня интерес к шахматам и пробудился. От обиды.

А еще через пару лет я пришел в Дом пионеров и записался в шахматный кружок. Занятия были два раза в неделю, вечером по четвергам и утром по воскресеньям. Вел их Иосиф Давыдович Березин, человек, которого многие московские шахматисты помнят.

Наверное, эти четверги и воскресенья были самыми счастливыми днями моего детства. И все помню, как вчера. Из дома на двух троллейбусах, сначала на шестом до Сокола, потом на двенадцатом до гостиницы «Советской», Чуть-чуть пройти вперед, и вот он, Дом пионеров, старинный особняк с внутренним двориком. Перед особняком на большом постаменте стоял второй, маленький, постаментик. А уже на нем гипсовая пионерка с горном, покрашенная масляной краской. А за особняком, у каменного высокого забора, снятый со своего места, притаился в надежде на перемены огромный чугунный Сталин. Входишь в здание, проходишь по длинному коридору до самого конца, поворачиваешь налево и по крутой железной лестнице на третий этаж, и вот она, комнатка, где на стенах висят напротив друг друга портреты чемпионов мира, а на третьей стене, той, где дверь – фанерная демонстрационная доска с фанерными же, выпиленными лобзиком фигурами. И два длинных стола, покрытых зеленым сукном. А на столах – шахматы! И сидит Иосиф Давыдович, в больших роговых очках, сорокалетний, красиво одетый, пахнущий одеколоном. И показывает нам на демонстрационной доске только вчера сыгранную первую партию матча Ботвинник Петросян. А потом мы играем в шахматы. С часами и с записью ходов! А в следующий раз Березин разберет твою партию вместе с тобой. И, может быть, похвалит.

А потом мы с Леней Хасиным идем пешком до метро «Аэропорт». По скверу посреди Ленинградского проспекта. И Леня всю дорогу рассказывает анекдоты из своей записной книжки. Потом, через год, что ли, отец нашел у него эту книжку и отобрал. И Леня анекдоты рассказывать перестал. У «Аэропорта» я сажусь на свой шестой троллейбус, а Леня сворачивает направо, где-то там он живет.

Давно нет того сквера посреди проспекта. И нет больше в том старинном особняке никакого Дома пионеров. И умер Иосиф Давыдович. И не вышло из меня шахматиста.

Но не напрасно все это было, не напрасно.

Итак, кружок вели кандидаты в мастера И.Д.Березин и В.И.Канторович. Однажды, уж не помню, по каким причинам, месяца три их замещал молодой Яков Мурей. Он уже был мастером. Помню, что одет Мурей был очень бедно, бедно даже по тем временам. Какой-то, с чужого плеча, пиджак-френч с накладными карманами, пошитый, видимо, еще при Сталине. Впалые щеки, густые волосы, горящий взгляд. Мурей приходил, садился и начинал разбирать с нами какую-нибудь позицию. Помню, первое, что он нам показал – найденное им этюдное спасение в эндшпиле с мастером Титенко. Потом это окончание было опубликовано, если не путаю, в рижских «Шахматах».

Постепенно все ребята поняли, что за дисциплиной Мурей не следит, никого не наказывает, и вообще не видит ничего за пределами шахматной доски, следовательно, можно вести себя, как хочется. Поэтому занятия обычно проходили так. Старшие ребята садились около мастера и заворожено следили за его анализами. Вокруг же - шум, гам, беготня, по воздуху над нашими головами летают фигурки. Мурей, не обращая на это ни малейшего внимания, изучал позицию. Улыбаясь, тихим голосом объяснял нам тонкости. Показывал варианты. Искал истину.

Потом, уже став взрослым, я много раз встречал Мурея в шахматных клубах. Он не менялся. Такие же впалые щеки, худоба, тот же горящий взгляд. По-прежнему, как и в начале шестидесятых, бросалась в глаза его крайняя бедность. Но для него это было, по-моему, делом третьестепенным. Главное - позиция на доске.

...

Много лет спустя в Москве проходил межзональный турнир. В нем принимал участие гроссмейстер Яков Мурей. Это, кстати, был, наверное, первый случай в истории, когда человек, специальным указом лишенный гражданства, приехал в Советский Союз. Так вот, приятель, побывав на турнире, поделился со мной впечатлениями:

— Не поверишь, первый раз в жизни увидел сытого, не голодного Яшу. И щеки не впалые. Чудеса!

Однажды Андрэ Арнольдович Лилиенталь вместе с женой пришел на какой-то, уж не помню, проходивший в Москве турнир. И к нему подошел юный собиратель автографов.

– Гроссмейстер, распишитесь пожалуйста, – попросил малыш, протягивая Андрэ Арнольдовичу блокнот.

– Ну что ты, мальчик, - пошутила жена Лилиенталя, - это же слабый гроссмейстер.

– Ну и что, что слабый, – немного поколебавшись, ответил юный шахматист, – все равно гроссмейстер. Распишитесь!

Между прочим, Нона Гаприндашвили в своей книжке (Предпочитаю риск / Нона Гаприндашвили ; Лит. запись В. Васильева. — Москва : Мол. гвардия, 1977) описывает следующую сцену.

После выигрыша турнира претенденток Бронштейн подарил ей портрет чемпионки мира Быковой со словами:

— Повесь на стенку.

— Зачем? - не поняла Нона.

— Злись!- ответил Бронштейн.

Я решил купить книжку. Ту, которую мне хотелось. А именно – однотомник Бабеля. Сделать это было не так-то просто. Дело в том, что в стране царил книжный дефицит. При этом множество замечательных книг исправно печаталось стотысячными тиражами. Да и стоили они копейки. Но в книжных магазинах почему-то их было не найти. Полки ломились от книг, но не тех, которые хотелось купить. А те, которые купить хотелось, уходили к спекулянтам.