Салли Смит - Королева

Не обошлось без напрашивающихся насмешек над старомодными традициями и нелепыми костюмами. Один остряк назвал фильм “Корги и Бесс”, а “Private Eye” переименовал всех на простонародный манер – королева стала Брендой, принц Филипп – Китом, принцесса Маргарет – Ивонн, а принц Чарльз – Брайаном.

Некоторых беспокоило нарушение выведенной еще в XIX веке экономистом и правоведом Уолтером Бэджотом формулы, согласно которой суверен должен оставаться для подданных загадкой: “Мы не должны проливать свет на таинство” (54). Милтон Шульман, телевизионный обозреватель из “Evening Standard”, усомнился, что королева и ее родные действительно ведут себя в жизни, как “семейство среднего класса из Сурбитона или Кройдона” (55), и отметил прецедент использования монархией телевидения “как имиджмейкерского средства”, не преминув добавить, что “все институты, которые до сих пор пытались с помощью телевидения популяризировать или возвеличить себя, в итоге лишь опошлялись”. Даже диктор BBC Дэвид Аттенборо, один из продюсеров “Королевской семьи”, заявил, что фильм может убить монархию как институт, “опирающийся на мистику со времен существования племенных вождей. Если рядовой член племени случайно заглянет в хижину вождя, рухнет вся племенная иерархия, а в конечном счете развалится и само племя” (56).

Теплые чувства, вызванные фильмом, не ослабли и к 1 июля, когда состоялось провозглашение Чарльза принцем Уэльским, транслировавшееся по телевидению с заросшего зеленью парадного двора древнего Карнарвонского замка в Уэльсе. До того официальную церемонию провозглашения проходил только один из предыдущих принцев Уэльских, двоюродный дед Чарльза герцог Виндзорский, в 1911 году. Стремясь укрепить связи с Уэльсом, преодолеть историческую рознь, идущую со времен завоевания страны английскими королями в XIII веке, и потушить зарождающийся национализм, королева еще весной перевела Чарльза на два месяца из Кембриджа в Аберистуитский университет. Там он немного выучил валлийский и прошел курс истории валлийского самосознания, получив, как он впоследствии говорил сам, ценные уроки, помогающие осознать, насколько “уникальны и особенны язык и культура Уэльса” и “как важно их сохранить” (58).

Сама процедура провозглашения (инвеституры) была отсылающим к средневековым традициям представлением XX века, поставленным герцогом Норфолкским в современных декорациях, созданных валлийцем лордом Сноудоном, который помимо дизайна занимался и фотосъемками. В расчете на телекамеры Сноудон сконструировал в качестве помоста круглую плоскую площадку из сланцевых плит под минималистичным плексигласовым пологом на стальных шестах, напоминающих пики. На помосте установили три аскетичных сланцевых трона с алыми подушками. Сноудон стремился отобразить “простоту и величие” (59) современной монархии. “Я не хотел красных ковровых дорожек, – объясняет он. – Принц должен был идти по обычной зеленой траве” (60).

Королева против обыкновения сильно нервничала, готовясь выйти на парадный двор. Заметно волнуясь, она спрашивала, будет ли подготовленная для нее речь лежать на троне. Филипп довольно резко ответил, что он понятия не имеет и что “главная героиня она, а не он” (61). Обменявшись колкостями, августейшие особы двинулись вперед, придав лицам подобающее выражение.

Стоя на помосте в ожидании сына, Елизавета II прижимала локтем свою белую сумочку, а в другой руке держала сложенный зонт – излишняя предосторожность для кратковременной легкой мороси. Под взглядами четырех тысяч приглашенных Чарльз вышел из Башни Чемберлена в темно-синем мундире шефа Королевского валлийского полка, на котором поблескивала цепь ордена Подвязки.

Кульминация церемонии наступила, когда он преклонил колени перед матерью, и начался торжественный ритуал вручения сопутствующих титулу регалий, сопровождаемый застенчивыми улыбками Чарльза. Сперва королева опоясала сына мечом с девизом “Ich Dien” (“Я служу”). Затем короновала его венцом из 24-каратного валлийского золота, инкрустированн бриллиантами и изумрудами, обрамляющим бархатную пурпурную шапочку с горностаевой опушкой. В отличие от других королевских корон эта выглядела самой стилизованной: с одной-единственной дугой, увенчанной гравированной державой, и похожими на булавки для галстука крестами, перемежающимися с почти схематичными геральдическими лилиями принца Уэльского.

Возложенная на голову Чарльза корона опустилась почти до бровей, и он поправил ее рукой. На левый безымянный палец сына Елизавета II надела аметистовый перстень, символизирующий единство принца с Уэльсом, а затем вручила ему золотой жезл (как временному правителю) и накинула на плечи пурпурную шелковую мантию с горностаевым воротом, привычным материнским жестом разгладив складки, прежде чем защелкнуть золотую застежку. Приняв клятву верности, королева подала сыну знак встать, и они расцеловали друг друга в левую щеку в знак преданности, скрепляя поцелуем обязательство королевы защищать принца в его служении.

“Наверное, самый волнующий и значимый для меня миг, – писал позже Чарльз, – наступил, когда я вложил свои ладони в мамины и поклялся служить ей верой и правдой и защищать от всех врагов до последних дней своих” (62). Теми же самыми словами клялся его отец во время коронации Елизаветы II, и Чарльзу они казались “чарующими, средневеково-сказочными, но не утратившими актуальности”. Королева тоже соблюдала торжественность, однако несколько недель спустя, за ланчем в Ройял-Лодже, когда Ноэль Кауард сообщил, какой трогательной ему показалась церемония инвеституры, “она тут же развеяла мои сентиментальные иллюзии. Как выясняется, и Чарльз, и Елизавета II едва сдерживали смех, потому что на репетиции корона оказалась слишком велика и накрывала принца, словно колпак свечу” (63).