Ван Гог. Письма

меня жить так, а не иначе?»

Пусть только кто-нибудь попробует помешать мне!

Как видишь, Тео, с меня уже довольно. Подумай над моими словами, и ты согласишься

со мной. Неужели мой путь менее правилен лишь потому, что кто-то твердит: «Ты сошел с

верного пути!» К. М. тоже вечно разглагольствует о пути истинном, как Терстех и священники,

но ведь К. М. именует темной личностью даже де Гру. Поэтому пусть себе разглагольствует и

дальше, а мои уши уже устали. Чтобы забыть обо всем этом, я ложусь на песок под старым

деревом и рисую его. Одетый в простую холщовую блузу, я курю трубку и гляжу в глубокое

синее небо или на мох и траву. Это успокаивает меня. И так же спокойно я чувствую себя,

когда, например, Христина или ее мать позирует мне, а я определяю пропорции и стараюсь

угадать под складками черного платья тело с его длинными волнистыми линиями. Тогда мне

кажется, что меня отделяют от К. М. и Т. многие тысячи миль, и я чувствую себя гораздо более

счастливым. Но, увы, следом за такими минутами идут заботы, я вынужден говорить или писать

о деньгах, и тут все начинается сначала. Тогда я думаю, что Т. и К. М. сделали бы гораздо

лучше, если бы меньше заботились об «истинности» моего пути, а больше подбадривали меня

во всем, что касается рисования. Ты скажешь, что К. М. это и делает, хотя его заказ все еще

почему-то не выполнен мною.

Мауве сказал мне: «Ваш дядя дал вам этот заказ, потому что однажды побывал у вас в

мастерской; но вы должны сами понимать, что это его ни к чему не обязывает, что это сделано в

первый и последний раз, после чего никто уже никогда не заинтересуется вами». Знай, Тео, я не

могу вынести, когда мне так говорят; руки мои опускаются, словно парализованные, особенно

после того, как К. М. тоже наговорил мне всяких вещей про условности.

Я сделал для К. М. двенадцать рисунков за 30 гульденов, то есть по два с половиной

гульдена за штуку; это была тяжелая работа, в которую вложено труда куда больше, чем на 30

гульденов, и я не вижу оснований считать ее какой-то милостью или чем-то в этом роде.

Я уже потратил немало времени на шесть новых рисунков, сделал для них этюды, но тут

все остановилось.

На новые рисунки уже затрачены усилия – значит, дело не в моей лени, а в том, что я

парализован.

Я уговариваю себя не обращать ни на что внимания, но нервничаю, и это состояние

гнетет меня, возвращаясь всякий раз, когда я снова берусь за дело. И тогда мне приходится

хитрить с самим собой и приниматься за другую работу.

Не понимаю Мауве: с его стороны было бы честнее вообще не возиться со мной. Каково

твое мнение – делать мне рисунки для К. М. или нет? Я, право, не знаю, на что решиться.

В прежние времена отношения между художниками были иными; теперь же они заняты

взаимопоеданием, стали важными персонами, живут на собственных виллах и тратят время на

интриги. Я же предпочитаю жить на Геест или любой другой улице в бедном квартале – серой,

жалкой, нищенской, грязной, мрачной; там я никогда не скучаю, тогда как в богатых домах

прямо извожусь от скуки, а скучать мне совсем не нравится. И тогда я говорю себе: «Здесь мне

не место, сюда я больше не приду. Слава богу, у меня есть моя работа!» Но увы, чтобы

работать, мне требуются деньги – и в этом вся трудность. Если через год или не знаю уж через

какое время я смогу нарисовать Геест или любую другую улицу так, как я вижу ее, с фигурами

старух, рабочих и девиц, все станут со мною любезны. Но тогда они услышат от меня:

«Ступайте ко всем чертям!» И я скажу: «Ты, приятель, бросил меня, когда я был в трудном

положении; я тебя не знаю; убирайся – ты мне мешаешь». Боже мой, почему я должен бояться

Терстеха, какое мне дело до его приговоров: «Не годно для продажи» или «Неприглядно»?

Когда я чувствую себя подавленным, я смотрю на «Землекопов» Милле или «Скамью бедных»

де Гру, и Терстех со всей своей болтовней начинает казаться мне таким маленьким, ничтожным

и убогим, что настроение у меня поднимается, я раскуриваю трубку и снова принимаюсь

рисовать. Если в такой момент на моем пути когда-нибудь окажется какая-либо

«цивилизованная» личность, она рискует услышать от меня весьма отрезвляющие истины.

Ты спросишь меня, Тео, относится ли это и к тебе? Отвечаю: «Тео, давал ли ты мне

хлеб, помогал ли ты мне? Да, давал и помогал; следовательно, к тебе это, конечно, не

относится». Но иногда мне приходит в голову мысль: «Почему Тео не художник? Не надоест ли

когда-нибудь и ему эта «цивилизация?» Не пожалеет ли он впоследствии, что не порвал с

«цивилизацией», не обучился ремеслу художника, не надел блузу и не женился?» Впрочем,

возможно, что этому препятствуют причины, которых я недооцениваю. Я не знаю, успел ли ты

уже узнать о любви то, что собственно является азбукой ее. Ты, возможно, сочтешь такой

вопрос дерзостью с моей стороны? Я просто хочу сказать, что лучше всего понимаешь, что

такое любовь, когда сидишь у постели больной, да еще без гроша в кармане. Это тебе не

срывать клубнику весной – удовольствие, которое длится лишь несколько дней, тогда как все

остальные серы и безрадостны. Но и в самой этой безрадостности познаешь нечто новое.

Иногда мне кажется, что ты это знаешь, а иногда – что нет.

Я хочу пройти через радости и горести семейной жизни для того, чтобы изображать ее

на полотне, опираясь на собственный опыт. Когда я вернулся из Амстердама, я почувствовал,

что моя любовь – такая верная, честная и сильная – в полном смысле слова убита. Но и после

смерти воскресают из мертвых. Resurgam. 1

1 Я воскресну (лат.).

Как раз в это время я и нашел Христину. Колебаться и откладывать было неуместно,

надо было действовать. Если я не женюсь на ней, значит, с моей стороны было бы порядочнее с

самого начала не заботиться о ней. Однако такой шаг разверзнет передо мною пропасть – ведь

я, что называется, решительно «порываю со своим кругом»; однако это не запрещено и в этом

нет ничего дурного, хотя весь свет держится противоположного мнения. Я устрою свою

домашнюю жизнь на тот же лад, что любой рабочий: так я буду больше чувствовать себя дома,

чего давно желал, но не мог добиться. Надеюсь, что ты и в дальнейшем не откажешься

протянуть мне руку через пропасть. Я писал о ста пятидесяти франках в месяц, но ты считаешь,

что мне понадобится больше. Давай прикинем. С тех пор как я ушел от Гупиля, мои расходы в

среднем никогда не превышали ста франков в месяц, за исключением тех случаев, когда мне

приходилось разъезжать. У Гупиля я тоже получал сначала тридцать гульденов, а впоследствии

сто франков.

Правда, в последние несколько месяцев я тратил больше, но ведь я должен был