Ван Гог. Письма

Но в сердце пусто, и его
Ничто уж не заполнит,
как в книге Мишле.
187
Между человеком и его работой, несомненно, существует сродство, но что это за
сродство – определить нелегко, и в этом вопросе многие ошибаются.
Да, я знаю, что мама больна и, кроме того, знаю еще много других грустных вещей,
которые происходят и в нашей собственной семье и в других семьях.
Я вовсе не безразличен ко всему этому – не думаю, что смог бы нарисовать «Скорбь»,
если бы живо этого не чувствовал. Но с прошлого лета мне ясно, что разлад между отцом,
матерью и мной стал хроническим – наше взаимное непонимание и отчуждение тянутся
слишком уж долго. Теперь дело зашло так далеко, что страдают обе стороны.
189
Будь добр, скажи откровенно, не знаешь ли ты причину нижеследующего и не можешь
ли просветить меня на этот счет.
Примерно в конце января, недели две спустя после моего приезда сюда, Мауве внезапно
и резко изменил свое отношение ко мне: оно стало столь же неприязненным, сколь прежде было
дружелюбным.
Я приписал его холодность тому, что он недоволен моей работой и так встревожился и
разволновался по этому поводу, что совершенно потерял душевное равновесие и заболел, о чем
тебе тогда же и сообщил…
Несколько раз, когда я приходил к Мауве, мне ответили, что его нет дома. Короче
говоря, налицо были все признаки решительного охлаждения. Я начал являться к нему все реже
и реже, а Мауве вообще перестал ко мне заходить, хотя я живу в двух шагах от него.
В своих разговорах Мауве стал, если можно так выразиться, держаться ограниченных
взглядов, хотя прежде отличался их широтой. Я должен рисовать гипсы, – сказал он, – это
самое главное. А я терпеть не могу рисовать гипсы, но у меня в мастерской висело несколько
гипсовых рук и ног, хоть и не для того, чтобы рисовать их. Один раз он говорил со мной о
рисовании с гипсов так, как не решился бы говорить самый худший из преподавателей
академии; я сдержался, но, придя домой, так обозлился, что швырнул эти несчастные гипсовые
слепки в угольный ящик, и они разбились. И тут я решил, что примусь рисовать с этих гипсов
лишь в том случае, если они сами по себе снова склеятся и побелеют и если на свете больше не
будет живых людей с руками и ногами, которые можно рисовать.
Тогда я объявил Мауве: «Дорогой друг, не напоминайте мне больше о гипсах – мне
нестерпимо слышать о них». За этим последовала записка от Мауве, что в течение двух месяцев
он не сможет заниматься со мною. Два месяца он действительно не занимался со мной; но смею
заверить, что я тем временем не сидел сложа руки и, хоть не рисовал с гипсов, однако работал
гораздо серьезнее и с большим воодушевлением, так как чувствовал себя свободным…
Эти два месяца давно уже прошли, а Мауве все еще у меня не был. Вдобавок тут
выяснились кое-какие обстоятельства с Терстехом, которые вынудили меня написать Мауве
следующую записку: «Давайте пожмем друг другу руки и не будем питать взаимной неприязни
или обиды. Вам очень нелегко руководить мною, а мне слишком трудно оставаться у вас под
началом: вы требуете «беспрекословного повиновения» каждому вашему слову, я же на это не
способен. Таким образом, ваше руководство и мое пребывание под ним кончились. Но это вовсе
не освобождает меня от сознания того, что я благодарен и обязан вам».
Мауве мне не ответил, и с тех пор я его не видел. Сказать Мауве: «Мы должны идти
каждый своей дорогой» – меня побудила уверенность в том, что на него сильно влияет
Терстех.
Я убедился в этом с помощью самого Терстеха, когда он дал мне понять, что сделает
так, чтобы ты перестал присылать мне деньги. «Мы с Мауве постараемся положить этому
конец»…
Тео, я – человек с недостатками, слабостями и страстями, но я, как мне кажется,
никогда не пытался отнять у кого-нибудь хлеб или друзей. Мне случалось вступать с людьми в
словесные бои, но я считаю, что покушаться на чужую жизнь из-за различия во взглядах
недостойно порядочного человека; во всяком случае, это нечестный прием борьбы.
190
Прилагаю маленький набросок землекопов. Сейчас объясню, почему я тебе его
посылаю.
Терстех сказал мне: «И раньше ты не добился ничего, кроме полного провала, и сейчас
будет то же самое». Ну нет, теперь совершенно другое дело, и такие рассуждения, по существу,
не что иное, как софизм.
То, что я не гожусь для торговли или долгого ученья, вовсе не доказывает, что я не
способен также быть художником. Наоборот, будь я способен стать священником или
торговцем картинами, я, вероятно, не был бы пригоден для рисования и живописи.
Именно потому, что у меня рука рисовальщика, я и не могу перестать рисовать. Скажи
сам, разве я когда-нибудь сомневался, медлил или колебался с того дня, как начал рисовать? Ты
ведь, по-моему, хорошо знаешь, как упорно я пробивался вперед; естественно, что я постепенно
закалился в борьбе. Но возвращаюсь к наброску – он был сделан на Геест, во время ливня,
когда я стоял на грязной улице среди шума и сутолоки. Я посылаю его тебе в подтверждение
того, что, как доказывает мой альбом, я стараюсь схватить вещи «в движении».
Теперь представь себе, например, самого Терстеха на Геест, где землекопы укладывают
в песчаную канаву водопроводные или газовые трубы. Хотел бы я посмотреть, какую рожу он
при этом скорчит и какой набросок сделает! Шататься по верфям, узким переулкам и улицам,
заходить в дома, в залы ожидания, порою даже в трактиры – не такое уж приятное
времяпрепровождение, если ты не художник. Художнику же предпочтительнее торчать в самой
грязной дыре, лишь бы там было что рисовать, чем получить приглашение на чай к
очаровательным дамам, если только он, конечно, не собирается рисовать их, ибо в таком случае
для художника хорош даже званый чай…
Хочу этим сказать только, что поиски сюжетов из жизни рабочих людей, заботы и
хлопоты с моделями, рисование с натуры непосредственно на месте – это грубая, временами
даже грязная работа. Право же, манеры и костюм продавца из модного магазина не слишком
подходят для меня или любого другого человека, которому надо не разговаривать с красивыми
дамами и богатыми господами, не продавать им дорогие вещи и зарабатывать, вернее, делать на
этом деньги, а рисовать – например, землекопов в канаве на Геест.
Умей я делать то же, что Терстех, будь я способен на это, я был бы не пригоден к моей
профессии: с точки зрения моей профессии мне лучше оставаться таким, как есть, чем
втискивать себя в формы, которые мне не подходят. Я никогда не чувствовал себя свободно в
хорошем костюме, мне и раньше было не но себе в красивом магазине, а теперь было бы и
подавно – я там, безусловно, надоел бы самому себе и до смерти наскучил бы другим; но я
совсем другой человек, когда работаю на Геест, или на вересковой пустоши, или в дюнах. Тогда
мое уродливое лицо и поношенный костюм прекрасно гармонируют с окружением, я чувствую
себя самим собой и работаю с наслаждением…
Я перебиваюсь как могу и, мне кажется, не принадлежу к числу тех, кто вечно жалуется,
что «в Гааге совсем нет моделей».
Словом, когда люди отпускают замечания по поводу моих привычек, одежды, лица,
манеры разговаривать, что мне на это ответить? Только то, что такая болтовня вызывает у меня
скуку. Разве я плохо веду себя в любом другом смысле, разве, например, я груб или
неделикатен?
Знаешь, по-моему, суть вежливости заключается в доброжелательности по отношению к
ближнему; вежливость обусловлена потребностью, которую испытывает каждый, у кого в груди
есть сердце,– потребностью помогать другим, быть полезным кому-нибудь и, наконец, жить
вместе с людьми, а не одному. Поэтому я рисую не для того, чтобы докучать людям, а напротив,
делаю все возможное, чтобы развлечь их или обратить их внимание на вещи, достойные быть
замеченными, но известные далеко не каждому.
Не могу поверить, Тео, что я в самом деле грубое и наглое чудовище, которое
заслуживает изгнания из общества, что Терстех прав, утверждая, будто «мне нельзя разрешить
остаться в Гааге».
Разве я унижаю себя тем, что живу среди людей, которых рисую, что посещаю рабочих
и бедняков в их домах или принимаю их у себя в мастерской?
Я считаю, что этого требует мое ремесло и что только люди, ничего не понимающие в
рисовании и живописи, могут возражать против моего поведения.
Я спрашиваю: где находят свои модели те художники, которые работают для «Graphic»,
«Punch» и т. д.? Разве они не выискивают их самолично в беднейших кварталах Лондона? Разве
знание людей, присущее таким художникам, дано им от рождения? Разве они не приобрели его,
живя среди людей и обращая внимание на вещи, мимо которых проходят другие, и помня то,
что забывают другие?
Бывая у Мауве или Терстеха, я не умею выразить свои мысли так, как мне хотелось бы,
и, вероятно, приношу себе этим больше вреда, чем пользы. Но когда они попривыкнут к моей
манере разговаривать, она перестанет раздражать их.
А покамест, если можешь, объясни им от моего имени, как все обстоит на самом деле, и
передай им, что я прошу их простить меня, если я обидел их словом или поступком; растолкуй
им, с соблюдением всех необходимых форм и более вежливо, чем это сделал бы я, сколько
больших огорчений, большого горя они, со своей стороны, причинили мне за эти короткие
месяцы, показавшиеся мне из-за этих неприятностей такими длинными. Доведи ото до их
сознания, потому что они не понимают этого, считая меня бесчувственным и равнодушным.
Тем самым ты окажешь мне большую услугу: я думаю, что таким путем все может уладиться.
Хочу одного – чтобы они принимали меня таким, как я есть. Мауве был добр по
отношению ко мне, он основательно и крепко помогал мне, но это длилось всего две недели –
слишком короткий срок.
192
Сегодня я встретил Мауве и имел с ним очень тягостную беседу, из которой мне стало
ясно, что наш разрыв – окончателен. Мауве зашел так далеко, что уже не может отступить, во
всяком случае, наверняка не захочет этого сделать.
Я попросил Мауве зайти посмотреть мои работы, а потом обо всем переговорить. Он
наотрез отказался: «Я безусловно не приду к вам, об этом не может быть и речи».
В конце концов он сказал: «У вас злобный характер». Тут я повернулся – это
происходило в дюнах – и пошел домой один.
Мауве толкует в дурную сторону вырвавшиеся у меня слова: «Я – художник», которых
я не возьму обратно, так как, само собой разумеется, они не означают: «Я все знаю, я все
нашел», а напротив: «Всегда искать и никогда полностью не находить».
Насколько я понимаю, в моих словах заключен такой смысл: «Я ищу, борюсь и
вкладываю в борьбу всю душу».
У меня есть уши, Тео, и если кто-нибудь говорит мне: «У вас злобный характер», что
мне остается делать?
Итак, я повернулся и пошел обратно один, но с очень тяжелым сердцем. Как Мауве
посмел сказать мне такое? Я не стану требовать у него объяснений, но не стану извиняться и
сам. И все же, и все же!..
Мне хочется, чтобы Мауве пожалел о нашем разрыве. Они – это чувствуется – в чем-
то подозревают меня, они думают, я что-то скрываю. «Винсент скрывает что-то такое, чего
нельзя вытащить на свет».
Что ж, господа, я отвечу вам, вам, кто высоко ценит хорошие манеры и воспитанность (и
правильно делает, если только эти манеры и воспитанность не притворство), что более
воспитанно, деликатно, мужественно не бросить, а поддерживать покинутую женщину. Этой
зимой я встретил беременную женщину, оставленную человеком, ребенка которого она носила,
беременную женщину, которая зимой бродила по улицам, чтобы заработать себе на хлеб, – ты
понимаешь, каким способом.
Я нанял эту женщину, сделал ее своей натурщицей и работал с ней всю зиму. Я не мог
платить ей то, что полагается натурщице, но это не помешало мне хоть немного поддержать ее;
и, слава богу, я пока что сумел уберечь и ее самое, и ее будущего ребенка от голода и холода,
деля с ней свой собственный хлеб. Когда я встретил эту женщину, она привлекла мое внимание
своим болезненным видом. Я заставил ее принимать ванны, обеспечил ее, насколько то было в
моих возможностях, более сытной пищей, и она стала гораздо здоровее. Я поехал с нею в
Лейден, где есть родовспомогательное заведение, в котором она и разрешится от бремени. Не
удивительно, что она была больна: ребенок лежал неправильно; ей еще предстоит
подвергнуться операции – ребенка повернут щипцами; однако есть много шансов, что она
будет спасена. Родить она должна в июне. Мне кажется, что каждый мало-мальски стоящий
мужчина сделал бы в подобном случае то же самое.
Я нахожу свой поступок таким простым и само собой разумеющимся, что даже не
считал нужным говорить о нем. Позирование давалось ей очень трудно, однако она научилась; я
же сделал успехи в рисовании именно потому, что у меня была хорошая модель. Женщина эта
привязана ко мне, как ручной голубь; а так как жениться я могу только раз, то самое лучшее,
что я в силах сделать, – это жениться на ней: ведь только так я получу возможность помочь ей,
иначе нищета вновь вынудит ее пойти прежней дорогой, которая приведет ее к пропасти.
У нее нет денег, но она помогает мне зарабатывать деньги моим ремеслом.
Я горячо люблю свою профессию и полон желания работать, а если временно перестал
делать акварели, то лишь по одной причине – я потрясен тем, что Мауве покинул меня; если
бы он взял свои слова назад, я с новой отвагой начал бы все снова. Теперь же я не могу
смотреть на кисть – вид ее нервирует меня. Я писал: «Тео, не можешь ли ты объяснить мне
поведение Мауве?» Возможно, мое сегодняшнее письмо разъяснит тебе многое. Ты – мой брат;
естественно поэтому, что я разговариваю с тобой об интимных делах; но я пока что не намерен
говорить о них с каждым, кто заявит мне: «У вас злобный характер».
Я не мог поступить иначе; я делал все, что было в моих силах, я работал. Я надеялся, что
меня поймут без слов. Я много думал о другой женщине, мысль о которой заставляла биться
мое сердце, но она была далеко и отказывалась видеть меня; а эта бродила по улицам зимой
больная, беременная, голодная. Нет, я не мог поступить иначе. Мауве, Тео, Терстех, мой хлеб