Андрей Дельвиг - Мои воспоминания. Том 2. 1842-1858 гг. [litres]

Но повторяю, таково было время: высокопоставленные лица полагали, что они не должны {были} подчиняться тем постановлениям, которым подчинены {были} все остальные. Подобные выходки могли быть поводом распространившихся слухов о злоупотреблениях Закревского, но еще большим поводом служило, конечно, поведение его жены и дочери, графини Нессельроде, давно разъехавшейся с мужем и жившей у своего отца, который ее чрезвычайно любил, хотя и знал, что она родилась во время связи его жены с графом Армфельдом {501}, впоследствии статс-секретарем по делам Великого княжества Финляндского. Обе эти женщины, в высокой степени безнравственные, занимали без отдачи деньги у кого только могли. Жена его была уже стара, а про безнравственные поступки ее дочери беспрестанно ходили новые слухи. Дочь впоследствии была причиной удаления отца от должности генерал-губернатора. Чтобы дать понятие о тогдашнем значении в Москве генерал-губернатора, скажу, что во время объездов Закревского со мною в коляске для осмотра производящихся работ и мест, где предполагалось устроить фонтаны, окна в большей части домов, мимо которых мы проезжали, наполнены были любопытствующими видеть генерал-губернатора [95].

В доме, который жена моя наняла в Денежном переулке, я имел кабинет, ничем не отделенный от коридора, по которому постоянно ходила наша прислуга, так что в нем было трудно заниматься, пока я не отделил его от коридора занавесью; сверх того, он был холоден, так что в сильные морозы я занимался в гостиной комнате. В мезонине дома были две комнаты; в одной помещалась приехавшая с нами из Петербурга Е. М. Гурбандт, а в другой Е. Е. Радзевская. Первая очень полюбила жену мою и ревновала ее ко всем; впрочем, в этом отношении она была не первая; почти все любившие жену ревновали ее к другим ее друзьям, из чего выходили разные неудовольствия. Сверх того, привыкнув при муже иметь к своим услугам, кроме лакеев и горничных, и офицеров командуемых им частей, Е. М. Гурбандт не могла привыкнуть к своему новому положению. Таким образом, возвращаясь вместе с Е. Е. Радзевской из города (так называется в Москве Гостиный двор), она несла очень легкую покупку, но находя это неприличным для генеральши, требовала, чтобы Е. Е. Радзевская несла эту покупку, несмотря на то, что последняя была обременена покупками для нас; отказ Радзевской довел ее до слез. При получении уведомления о назначении ей в пенсию 428 pуб., т. е. половины полного оклада пенсии по чину ее мужа, она также расплакалась не оттого, что ей жить нечем, а от оскорбления, что ей, генеральше, назначили так мало. Жена моя, которой доктора запретили ходить по лестницам, не бывала в мезонине; но, когда Радзевская сильно заболела, она ее посетила. Это посещение так оскорбило Е. М. Гурбандт, что она, приехавшая с намерением прожить весь век с нами и несмотря на наше постоянное доброе к ней расположение, на другой же день без всяких сборов уехала в Петербург, сказав, чтобы ее вещи переслали ей.

В апреле скончалась Е. Е. Радзевская; жена в ней лишилась второй матери, а я и все наши близкие наилучшего друга; {я уже говорил о ее любви и заботах не только о нас, но и о всех наших родных}.

На старом немецком кладбище было всего одно пустое место; оно было рядом с местом, на котором лежит тело моего отца. Лютеранский пастор, слышавший, что Радзевская жила в нашем доме 25 лет, хотел в своей надгробной речи упомянуть, что разлученная здесь с отцом, которого дочь она воспитывала, она соединилась с ним после смерти, но принужден был выбросить эту красноречивую фразу, так как Радзевская воспитывала не дочь моего отца, а мою жену, и так как отец мой умер за 5 лет до дня рождения последней. Со смертью Радзевской, хозяйственные заботы по нашему дому перешли к жене моей; при нашем постоянном безденежье они были нелегки, но жена моя вела дом с большим благоразумием.

Наши две комнаты в мезонине недолго оставались пустыми. Их вскоре заняла A. С. [ Александра Сергеевна ] Иванова {502}, урожденная графиня Толстая, сестра моего свояка [ Николая Сергеевича Толстого ], {о котором я упоминал в IV главе «Моих воспоминаний»}. Выйдя в 1840 году замуж за профессора Казанского университета Иванова и прижив дочь и сына н, она его оставила; не имея средств к жизни, она приехала в Москву искать места директрисы в женском заведении или, по крайней мере, классной дамы. В ней было много хитрости, что-то кошачье, но жена моя в то время страстно ее любила, хлопотала о ней у своих знакомых и меня заставляла хлопотать. Я обратился к главной надзирательнице Московского Воспитательного дома г-же Мец, матери офицера {503}, о котором я упоминал во II главе «Моих воспоминаний», и она была назначена классной дамой в девичьем отделении этого дома. Постоянно экзальтированная, она недолго удержалась на этом месте; г-жа Мец говорила мне, что женщина, которая бредит повестями А. Марлинского (псевдоним А. [ Александра Александровича Бестужева-Марлинского ] Бестужева) {504}и постоянно носит на себе письмо Ксенофонта Алексеевича Полевого {505}, брата известного издателя «Московского телеграфа» и автора «Истории русского народа», плохая классная дама. Впоследствии отношения моей жены к ней до того охладились, что они более не видались и не переписывались. Чтобы довести до этого жену мою, она должна была сделать какую-нибудь весьма дурную штуку, о которой жена мне никогда ничего не говорила. Впоследствии Иванова была директрисой в разных женских учебных заведениях и умерла в Киеве. До поступления в классные дамы Иванова с дочерью и сыном жили у нас несколько месяцев; о воспитании детей своих она вовсе не заботилась; дочь ее, которой едва минуло 12 лет, делала глазки приходившим ко мне молодым офицерам и ложилась в гостиной на диване, подняв коротенькое платье и ноги до неприличия, так что я, несмотря на свою неохоту вмешиваться в женские дела, обратил на это внимание моей жены. Когда она передала мое замечание Ивановой, последняя очень ему удивилась, сказав, что позы, принимаемые ее дочерью, sont des manières orientales [96], которых я не понимаю. Не знаю, что сделалось с этими дурно воспитанными детьми.

В 1853 году я часто бывал в московском Английском клубе, членом которого был избран в 1838 г. и с того времени, несмотря на долгие мои отсутствия из Москвы, ежегодно возобновлял свой членский билет. В клубе я видал дядю моего, князя Д. А. Волконского, который и нас часто посещал. Я уже говорил, что он был большой чудак; на старости он вздумал жениться на пожилой деве С. А. [ Софье Андреевне ] Дубенской, которую мучил беспрерывно и с которой обходился и жил очень дурно. Почти каждый день, рано утром, он выезжал из дому в больших санях, запряженных четвернею, с форейтором, заезжал поить лошадей в дворы незнакомых домов, заговаривал с прислугой и кучерами, расспрашивал о господах, а иногда и о родных прислуги и кучеров, потому что, как московский старожил, он знал или родителей, или других родственников всех московских господ, а часто и родню их прислуги. В своих ежедневных путешествиях, он заезжал к таким лицам, которых мало знал или и вовсе не знал; в числе последних были купцы и фабриканты, которым о себе важно заявлял, что он «князь Волконский», полагая, что им приятно будет терять время для принятия Сиятельного Князя. Вечером, после этих странствований, он заезжал к нам; я, под видом занятий, не выходил к нему до 9-ти часов, когда подавали чай, предоставляя жене моей слушать его длиннейшие рассказы. Я находил, что это было легче для нее, чем для меня; дядя никого не называл по фамилии, а всех по имени и отчеству, обо всем говорил с величайшими подробностями и всегда приплетал в своих рассказах множество лиц. Жена моя никого из них не знала и потому вовсе не слушала его или слушала без внимания; от меня же, так как я знал многих из тех, о ком он рассказывал, он требовал иногда ответов, и я до того утомлялся его посещениями, что, прослушав его часа два, по его отъезде падал почти без чувств; то же влияние производили его рассказы на моего шурина Валерия, который бывал у нас почти каждый день.