Андрей Дельвиг - Мои воспоминания. Том 2. 1842-1858 гг. [litres]

В самый день коронования я был на выходе во дворце. Государь и Государыня прошли мимо собравшихся во дворце с грустными лицами и очень заплаканными глазами. Во время коронования корона упала с головы Императрицы, что принято было за дурное предзнаменование.

Графиня К. П. Клейнмихель была в числе четырех статс-дам, которые прикалывали корону на голове Императрицы; не знаю, почему ее, более чем других трех, обвиняли в том, что корона не была крепко приколота; скипетр во время шествия из дворца в Успенский собор нес наместник Царства Польского князь М. Д. [ Михаил Дмитриевич ] Горчаков; он, по причине желудочного расстройства, не мог донести скипетра до собора.

Я уже говорил, что дом, в котором я помещался, был на набережной р. Москвы, против дворца, так что я, жена и все жившие у нас видели Государя, когда он выходил в мантии и короне на балкон дворца и кланялся бесчисленной толпе народа, беспрерывно кричавшей оглушительное ура. Везде, где показывался Государь, была бездна народу; толпа цеплялась за колеса и крылья Государева экипажа, и даже некоторые вскакивали на крылья, чтобы, хотя на минуту, взглянуть поближе на обожаемого Монарха.

Я был в числе приглашенных на бал во дворец и на других торжествах и празднествах.

Государь почти ежедневно бывал в Ходынском лагере; Чевкин приказал мне находиться в лагере все время, пока в нем находился Государь, который каждый раз, когда бывал в лагере, проезжал мимо второй водоподъемной башни, у которой я постоянно находился. Государь отвечал на мой поклон, но ни разу не обратился ко мне с каким-либо вопросом и не осматривал ни водоподъемной машины, ни башни. Невольно вспоминал я об его отце, который, конечно, осмотрел бы все водоснабжение.

Брат мой Николай был постоянно в свите Государя; он очень любил двух полковых командиров 4-го пехотного корпуса Веревкина {588}и Зеленого {589}{(впоследствии член Государственного Совета и генерал от инфантерии). Брат мой} очень желал производства последнего в генерал-майоры; когда же он не попал в число произведенных в день коронования 26 августа, то брат мой всячески хлопотал о том, чтобы Зеленый был произведен 30 августа, но безуспешно. Зеленый тогда просил отставки, но его уволили только от командования полком. В это время M. Н. Муравьев был назначен министром государственных имуществ; он взял Зеленого к себе по особым поручениям; потом сделал его товарищем министра, а 1 января 1862 г., при увольнении Муравьева, Зеленый был назначен министром государственных имуществ. Таким образом, неуспех хлопот брата о производстве Зеленого в генералы послужил последнему на пользу.

По заключении мира в 1856 году главнокомандовавший в Крыму граф Лидерс неоднократно посылал моего брата Николая в лагерь наших бывших противников, причем брат очень сошелся с итальянскими офицерами. Некоторые из бывших под Севастополем итальянцев вошли в состав итальянского посольства, присланного на коронацию. Эти лица бывали у брата и обедали у сестры. В начале сентября я и брат возили их в Троицкую лавру, древностями и богатствами которой они сильно восхищались. Я теперь с намерением упоминаю об этих наших отношениях к итальянской миссии, так как они имели большое влияние на дальнейшую службу моего брата, {как читатель увидит из следующей главы «Моих воспоминаний»}.

По отъезде Царской Фамилии из Москвы, начались снова занятия мои по укладке водоводных труб в городе и по устройству фонтанов; из завода герцога Лейхтенбергского начали подвозить части водоподъемных машин в Алексеевское и в с. Большие Мытищи, но уже по этим частям видно было, что машины не будут удовлетворять своему назначению.

Сырость нашей квартиры заставила нас переехать на Самотечную Садовую, где я нашел приличную квартиру в нижнем этаже, так что в железной дороге, устроенной для жены в доме Сорокина, не предстояло более надобности. Во вновь нанятом доме украли у нас собачку Лельку, {о которой я упоминал выше}. Я ни прежде, ни после не видал такой умной собаки.

Зима 1856/57 года в Москве отличалась от прежних зим тем, что после 30-летнего гнета дышалось свободнее, языки развязались, литература оживилась и в периодических изданиях начали появляться такие статьи, за которые в прежнее царствование их авторы и издатели подверглись бы строжайшим наказаниям [136]. В зиму 1855/56 г. все еще были заняты несчастной Крымской войной, и потому тогда было не до пересудов о внутреннем состоянии России. В Московском английском клубе отражалось мнение Москвы; смерть П. Я. Чаадаева дала место новым деятелям, которые при нем едва ли могли бы выказаться. Начали собираться маленькие кружки в небольшой комнате или, лучше сказать, в проходе между библиотекой и так называемой «адской комнатой». В ней обсуждались разные журнальные статьи и в особенности статьи «Русского вестника», начавшего выходить под редакцией Каткова и Леонтьева в либеральном английском направлении, под цензурой Крузе {590}, с большою смелостью, по тогдашним понятиям, допускавшего эти статьи к печатанию. В этих обсуждениях, конечно, касались и внутренней политики, и действий нашего правительства. Главным лицом в этих суждениях был Головкин н, отставной чиновник, происхождением из духовного звания, человек весьма умный, способный и начитанный. Вторым лицом, постоянно участвовавшим в означенных беседах, был чиновник особых поручений при московском военном генерал-губернаторе Михаил Николаевич Лонгинов {591}(впоследствии тайный советник и председатель главного цензурного управления).

Вскоре означенная комнатка сделалась тесной, и клуб распространил свое помещение двумя комнатами, из коих одну, наибольшую, назначили для сбора членов, не играющих в карты. В этой комнате каждый вечер можно было видеть Головкина и Лонгинова, которых и прозвали президентом и вице-президентом говорильной или, как другие называли, вральной комнаты. Вместе с ними всегда можно было в ней найти от 5 до 10 членов; я бывал не так часто в клубе, но когда приезжал в клуб вечером, то обыкновенно проходил прямо в эту комнату. Большая же часть членов в нее не входили; некоторые опасались, чтобы правительство не потребовало их к ответу за то, что в ней говорилось, или не почитали себя довольно образованными, чтобы вмешиваться в разговоры, или даже слушать их. Смешно было видеть, как некоторые из членов подходили к стеклянной двери, ведшей во вральную комнату, с явным намерением взойти в нее и, постояв у двери, не решались привести его в исполнение.

Мой свояк, граф H. С. Толстой, не был членом клуба, но его ежедневно записывали гостем, и он был постоянным членом общества, собиравшегося в означенной комнате. В Толстом только в это время, когда ему был 45-й год, открылись литературные способности; многие юмористические рассказы его тогда очень нравились. {Выше я упоминал, что мы были с ним в полной размолвке}; положение его при встрече со мною было очень щекотливое, и он просил жену мою свести нас, на что с моей стороны не было препятствий. Я нашел моего свояка во многом изменившимся; он из сварливого, вспыльчивого человека сделался очень мягким и расположенным к добру, нисколько не изменив резкости в своем обращении и оставшись по-прежнему большим чудаком. Он и в Москве продолжал носить фантастическую одежду своего изобретения.