Андрей Дельвиг - Мои воспоминания. Том 2. 1842-1858 гг. [litres]

Большая наша комната была на углу Вознесенской и Большой Морской; Нарышкин, которого кровать стояла в этой комнате, каждое утро, встав с постели, подходил к угловому окну, выходящему на площадь, где впоследствии поставлен памятник Императору Николаю I {320}, и ругал, как он выражался, ma cousine [54]. 30 августа была свадьба ВЕЛИКОГО КНЯЗЯ КОНстантина Николаевича {321}; на свадьбу, а также на бал, бывший в этот вечер, было назначено собраться, между прочими, и всем штаб-офицерам. Мне до этого времени не случалось быть в Зимнем дворце, и я воспользовался настоящим случаем. Нарышкин, при моем отъезде на свадьбу и потом на бал, напутствовал меня следующими словами:

– Ну, поезжай, белый (так он обыкновенно называл меня), во дворец, только, пожалуйста, там не подличай.

Самые шумные споры, сопровождавшиеся необыкновенным криком, происходили почти каждый день после обеда, когда к нам приходил шурин Максутова, Андрей (Henri) Ипполитович Лан {322}, который признавал самодержавие наилучшим правлением и из всех самодержавий наиболее превозносил русское. Понятно, что это возбуждало нескончаемые споры между ним и Нарышкиным. Лан ненавидел французскую республику, но, будучи сам французского происхождения, защищал французов против Максутова, который постоянно их бранил. Ненависть Максутова к французам доходила до того, что он не ходил с нами в рестораны, чтобы не способствовать обогащению их содержателей французов, а обедал дома, хотя содержательница меблированных комнат, в которых мы остановились, была тоже француженка г-жа Феде, но он полагал, что ее цены на кушанья умереннее, чем в ресторанах. Максутов даже не стригся у парикмахеров французов, а призывал для стрижки русского цирюльника. Но расчет его {о бóльшей дешевизне обеда и стрижки волос} был ошибочен.

При отъезде, хозяйка нашей квартиры подала нам счет, в котором цена за все кушанья была выставлена такая же высокая, как в наилучших ресторанах, а так как Максутов, чтобы избежать общества французов, не ходил за общий стол (table dʼhôte), а требовал кушанья в свою комнату по карте, то ему пришлось много заплатить за обеды и завтраки. Не говоря уже о том, что кушанья у г-жи Феде были хуже, чем в хороших ресторанах, где имелись обеды по 1 1/2 руб. и даже по 1 руб., самые порции были гораздо менее. Нам случалось иногда всем завтракать дома, и цена за кофейную чашку бульона была выставлена по 60 коп. Это была действительно цена порции бульона в хороших ресторанах, но эта порция была суповая миска, в которой было более 4-х кофейных чашек, а за них нам пришлось заплатить 2 руб. 40 коп. Стрижка волос стоила у французских парикмахеров 20 коп., а призванный Максутовым цирюльник потребовал за стрижку 50 коп.

Не могу удержаться от рассказа, дающего понятие, до какой степени хозяйки меблированных квартир эксплуатировали подобных нам жильцов. Перед отъездом моих товарищей в Москву наша хозяйка прислала счет, в котором они увидали непомерные цены за кушанья и особую статью за бумагу 25 коп. Меня, при получении этого счета, который их сильно раздражил, не было дома, и они, решив, что я один занимался писанием бумаг, положили, что я один и заплачу за нее 25 коп. Они мне все это объявили по моем возвращении, но я сказал, что бумаги у хозяйки никогда не брал, вследствие чего эта статья была вычеркнута из счета и выслана хозяйке вся сумма, значившаяся по счету, за исключением 25 коп. Тогда сын хозяйки пришел требовать и эти 25 коп., объяснив, что эти деньги требуются за бумагу, употребленную нами в отхожем месте.

Одним из самых частых наших посетителей был И. Н. Колесов, который также участвовал в {вышеупомянутых} спорах и криках, доказывая {в них} необходимость бюрократического элемента, которому он, по наивности своей, был вполне предан и который был ненавистен Нарышкину. Мы несколько раз ездили все вместе в Павловск, где и тогда прогуливалось много дам из так называемого полусвета, необыкновенно пышно разряженных в длинные платья и с дорогими шалями, надетыми так, что их концы мели полы. Максутов из шалости приставал к ним, а Колесов, по наивности своей, останавливал его, говоря, что дамы, к которым пристает Максутов, должны принадлежать к высшему обществу. Максутов, шутя, отвечал, что действительно это все маркизы и графини, и затем заговаривал с ними или наступал, как будто нечаянно, на их платья или на концы их шалей, что приводило в страх Колесова.

Максутов, любивший устраивать всякого рода дела и так дурно поместивший земли тестя и, {как уже заявлено выше, так дурно поместивший земли тестя и} жены моей по залогам в откупах и так дурно распоряжавшийся подрядом Вейсберга по Нижегородскому шоссе, задумал женить [ Ивана Николаевича ] Колесова. H. А. Дивов, женатый на побочной дочери графа Сергея Петровича Румянцева, Зинаиде {323}, не имел детей. Муж и жена были очень богаты и взяли к себе на воспитание бедную сиротку Зинаиду Петровну, которую по имени Дивова прозвали Зинаидой Николаевной. Они ее воспитывали в предположении передать ей большую часть своих имений, но, по прошествии 19 лет замужества, Дивова родила сына. В это время состояние мужа и жены Дивовых, по нерасчетливости их жизни, значительно уменьшилось, и они желали поскорее пристроить свою воспитанницу, назначая ей, муж и жена, по 15 тыс. руб. приданого. Максутов находил, что эта женитьба была бы выгодна для Колесова, и уговорил его приехать в Москву по получении письма от Максутова, которым он уведомит о том, как его предположение будет принято Дивовыми. Вскоре Колесов, по вызову Максутова, уехал в Москву. Он воротился в Петербург женихом воспитанницы Дивовых, о которой, впрочем, мало говорил, а в рассказах о своем московском путешествии превозносил красоту и ум жены Максутова, так что можно было полагать, что он влюбился в последнюю, а не в свою невесту, что, впрочем, делало честь его вкусу. Но как бы то ни было, он женился в половине января, и я, проезжая в это время через Москву в Екатеринослав, был его посаженым отцом.

Во II главе «Моих воспоминаний» я упомянул о том, что по желанию главноуправляющего путями сообщения герцога Александра Виртембергского не было дозволено носить усы инженерам путей сообщения в то время, когда приказано было их носить всей пехоте. Инженер-генерал-лейтенант Дестрем, {о котором я подробно говорил в той же главе}, заявив в августе 1848 г., что он, по неимению зубов, не может брить усы, просил, в случае если его хотят удержать на службе, дать ему такой мундир, при котором он мог бы не брить усов. Вследствие этого приказано было всем инженерам путей сообщения носить усы.

Мать Ивана и Николая {324}Николаевичей Колесовых, Юлия Самойловна н, жила в это время вместе со своими обоими сыновьями и с сестрою вдовой Татьяной Самойловной Даниловой н. Они нанимали небольшую квартиру на углу Знаменской улицы и Спасского переулка. По отъезде приехавших со мною в Петербург спутников, я переехал к Колесовым, но, заболев, перебрался в гостиницу Демута.