Андрей Дельвиг - Мои воспоминания. Том 1. 1813-1842 гг. [litres]

В начале сентября я возвратился в Петербург, где уже прекратилась холера, сильно в нем свирепствовавшая в продолжении всего лета 1831 г. В предыдущее лето, которое я провел в Петербурге, она так же сильна была в Москве. Таким образом, я не был свидетелем тех страшных поражений, которые она производила в первое посещение России.

По приезде в Петербург я был поражен известием о смерти брата Александра. Вот что мне о ней известно. Гвардейские полки, за исключением егерских, не были в делах в продолжении польской кампании. В гренадерском и армейских корпусах перед штурмом Варшавы смеялись над тем, что гвардию водят только для парадов. Гвардейские офицеры вследствие этого просили об употреблении гвардейских полков в дело при штурме Варшавы. Фельдмаршал Паскевич, получив это заявление офицеров через командовавшего гвардией Великого Князя Михаила Павловича, отказал, вероятно, вследствие инструкций, полученных им от <���ГОСУДАРЯ> Императора, но дозволил выбрать охотников. Когда это распоряжение было объявлено гвардии и все чины оной вызвались быть охотниками, фельдмаршал приказал из каждой гвардейской бригады выбрать по одному штаб-офицеру, и из каждого полка по четыре обер-офицера и по сто нижних чинов, которых и употребить при штурме Варшавы в наиболее опасных местах. Из числа офицеров, между которыми должен был быть вынут жребий, были исключены не фронтовые офицеры, и в том числе батальонные адъютанты. Старший брат мой Александр был батальонный адъютант лейб-гвардии Павловского полка, а потому не подлежал жребию. Он этим обиделся и, говоря, что батальонный адъютант такой же фронтовой офицер, как и все другие, требовал, чтобы и его имя было положено вместе с другими для вынутия жребия. Когда полковой командир, генерал Арбузов, ему в этом отказал, ссылаясь на предписание Великого Князя, брат просил представить Его Высочеству о том, что он считает себя вправе подвергнуться жребию наравне с другими офицерами. Великий Князь сказал, что он в этом узнает Дельвига, соизволяет на его просьбу, но с тем, чтобы он за толкование распоряжений начальства по взятии Варшавы немедля отправился на гауптвахту. Имя брата было вложено в урну вместе с другими, но жребий не пал на него. В числе четырех офицеров, на которых пал жребий, были два родных брата, молодые прапорщики. Командир полка, знакомый с их семейством, пожалел пустить двух братьев в охотники и приказал младшего заменить другим офицером, имя которого вынется по жребию. При этом новом вынутии жребия имя означенного офицера было вынуто вторично. Командир полка был недоволен, что имя этого офицера снова положили в урну, и хотел, чтобы для замены его вынули еще одно имя. Это, однако, не понравилось офицерам, и тогда брат заявил командиру полка, что он просит дозволения заменить в охотниках означенного офицера и за тем более жребия не вынимать. Это ему было разрешено, {и, таким образом, можно сказать, что действительным охотником из гвардии при штурме был один брат мой}. Некоторые из гвардейских офицеров попали в охотники, ничего не зная о происходивших выборах. <���Таким образом> товарищ мой по Институту инженеров путей сообщения Уньковский н, плохо учившийся, при объявлении войны против польских мятежников поступил юнкером в лейб-гвардии Московский полк и во время кампании произведен был в прапорщики в этот полк. Уньковский перед штурмом Варшавы находился с командою в 15 верстах от этого города, когда ему принесли известие, что он в числе охотников, а ему не было ничего известно о том, что все чины гвардии заявили желание поступить в охотники и что между ними брошен был жребий. Уньковский был легко ранен во время штурма и получил орден Владимира 4 ст. с бантом.

Старший брат мой, идя впереди колонн, при спуске в ров в предместии Воля был ранен в ногу ружейной пулею снизу вверх. По взятии Варшавы он был отнесен в больницу, где нашли, что пуля поднялась в теле так высоко, что необходимо отнять всю ногу. Сделали операцию, но бесполезно: брат вскоре умер. В больнице его посетил Великий Князь Михаил Павлович, который сказал ему несколько очень любезных слов и, несмотря на страшные мучения брата, получил от него ответ, очень понравившийся Великому Князю. Их разговор был тогда же напечатан, но не помню, где именно. Не помню, нет ли этого ответа брата на доске в церкви бывшего 1-го Московского кадетского корпуса, где имя брата стоит между именами кадет корпуса, убитых в сражениях, или на образе, внесенном в ту же церковь моей матерью в воспоминание воспитания моего брата в этом корпусе. Великий Князь Михаил Павлович, живший в 1832 г. в Москве, часто бывал в Московском кадетском корпусе и любил вспоминать этот разговор, передавая его кадетам.

Царство Польское было присоединено к России еще в 1815 г., и русские не позаботились иметь кладбища для православных; католики не позволяли тела умерших православных хоронить на своих кладбищах. Клочок земли для умершего православного выпрашивался на лютеранском кладбище, где похоронен и мой брат. С тех пор на Воле учреждено содержимое в большом порядке православное кладбище.

Так угас 21 года от роду человек с самыми благородными чувствами, с необычайной памятью, большими способностями и страстным желанием учиться. Понятно, как сильно поразила мою мать смерть ее сына первенца, на которого не она одна могла возлагать большие надежды.

В Петербурге в 1831 и 1832 гг. я чаще всего посещал единственный родственный мне дом дяди Гурбандта; бывал часто и у Баландина, вышедшего в 1831 г. на службу поручиком и остававшегося в Петербурге репетитором в Институте инженеров путей сообщения.

Из литературного знакомства я сохранил только дома Плетнева, Сомова и Деларю, а из лицеистов бывал у Яковлева и князя Эристова. У Сомова я читал все, что тогда появлялось нового в нашей литературе; у него же прочитал два новые стихотворения Пушкина: «Клеветникам России» и «Бородинская годовщина». Патриотическое чувство было во мне до того восторженно и сердце так поражено смертью брата, что я, прочитав эти стихотворения, с первого раза их запомнил и не забыл до сего времени. На вечерах Плетнева я видал многих литераторов, и в том числе А. С. Пушкина и Н. В. Гоголя. Пушкин и Плетнев были очень внимательны к Гоголю. Со стороны Плетнева это меня нисколько не удивляло, он вообще любил покровительствовать новым талантам, но со стороны Пушкина это было мне вовсе непонятно. Пушкин всегда холодно и надменно обращался с людьми мало ему знакомыми, не аристократического круга и с талантами мало известными. Гоголь же тогда не напечатал еще своего первого творения «Вечера на хуторе близ Диканьки» и казался мне ничем более, как учителем в каком-то женском заведении, плохо одетым и ничем на вечерах Плетнева не выказывавшимся. Я и не подозревал тогда в нем великой его гениальности.