Алексей Лубков - Михаил Катков. Молодые годы

Анализ мировоззрения Чаадаева и Каткова указывает пути развития национальной мысли в до- и пореформенный периоды. При сопоставлении взглядов этих двух ярких мыслителей прослеживается их несомненная близость и преемственность по ряду принципиальных позиций. Но в чем-то обнаруживаются и существенные отличия. Так, неожиданными могут показаться вполне определенно выраженный антииндивидуализм Чаадаева, его приверженность идее соборного сознания, ставшей ключевой во всем последующем движении русской религиозной философии, и, казалось бы, противостоящая ей идея личности, последовательным сторонником которой выступал Катков.

Противоречие это во многом мнимое. Так, Чаадаев полагал, что «вытянуть» народ в историю возможно именно через личность «в ее настоящем значении». Но мнение о «безграничной свободе как условии развития умов» он считал «страшным заблуждением». «Личность и свобода, — полагал он, — существуют лишь постольку, поскольку есть различия в умах, нравственных силах и познаниях» [207] Чаадаев П. Я. Полное собрание сочинений и избранные письма: В 2 т. Т. 1. М., 1991. С. 391. . Главным творцом истории и культуры является человек. Да, исторический процесс таинственным образом движется Божественным провидением, но воплощается Провидение в свободных поступках людей. Недаром Чаадаев столь резко возражал против «суеверной идеи повседневного вмешательства Бога» в исторический процесс.

Трудно не согласиться с мнением, что «более чем полуторавековая история „Философического письма“ и других произведений Чаадаева доказали то, что „басманный философ“ — зеркало, в которое смотрится Россия на переломных этапах своей истории» [208] Ермичёв А., Златопольская А. Пётр Яковлевич Чаадаев в русской мысли. Опыт историографии // Пётр Чаадаев: pro et contra. СПб., 1998. С. 3. . Пётр Яковлевич Чаадаев «наше всё в философии», считает современный исследователь А. А. Ермичёв. Но это «всё» — и есть, по нашему мнению, отражение главной оси координат русского национального самосознания, разные грани которого и были представлены творчеством Пушкина и Чаадаева в их противостоянии, диалоге и единстве.

Пушкину давно и хорошо были известны взгляды и настроения Чаадаева. Во многом они были ему близки, в чем-то они расходились.

«Хотя лично я сердечно привязан к государю, я далеко не восторгаюсь всем, что вижу вокруг себя; как литератора — меня раздражают, как человек с предрассудками — я оскорблен, — но клянусь честью, что ни за что на свете я не хотел бы переменить отечество или иметь другую историю, кроме истории наших предков, какой нам Бог ее дал» [209] Пушкин А. С. Письмо П. Я. Чаадаеву, 19 октября 1836 г. Петербург // Пушкин: Письма последних лет, 1834–1837. Л., 1969. С. 154 (оригинал — фр. ); 156 (перевод). , — писал Пушкин своему другу 19 октября 1836 года в письме, которое он так и не решился ему отправить. Строки эти со временем стали всем хорошо известны. Лишнее подтверждение того, что слова в России, даже не опубликованные, рано или поздно дойдут до адресата и до читателя.

А что же говорить о публично произнесенном или печатном слове? Его силу и влияние на общество и власть впервые со всем драматизмом продемонстрировала публикация в «Телескопе». И самое главное — Катков в этом контексте выступает прямым наследником и продолжателем Чаадаева. Ведь «Русский вестник», разрешенный к изданию в 1856 году, был первым после закрытого в 1836 году «Теле скопа» новым журналом в России.

История с «Телескопом» разворачивалась в Москве, в то время как в Петербурге «блуждающая судьба» вела Пушкина к его трагической развязке. До рокового выстрела у Комендантской дачи на Чёрной речке 27 января 1837 года оставались считанные дни…

Уже после смерти поэта, 1 февраля 1837 года С. С. Уваров предписал С. Г. Строганову поддерживать «надлежащую умеренность и тон приличия» в статьях московских изданий по поводу кончины Пушкина [210] Щукинский сборник. Вып. I. М., 1902. С. 298. . Министр подспудно ощущал возникшее в эти месяцы в общественном мнении противопоставление между двумя столицами и нараставшее напряжение между ними. Оппозицию официальному Петербургу со стороны общенародной Москвы подмечали и многие другие внимательные современники. Тем важнее для власти было найти поддержку там, где ранее произрастало инакомыслие и вольнодумство.

22 ноября 1837 года государь император Николай Павлович вторично после 1826 года посетил Московский университет. Николай I осмотрел новый университетский корпус на Моховой, его аудитории, посетил храм великомученицы Татианы, музей и в столовой удостоил монаршим приветствием ректора и заслуженного профессора Каченовского как ученого, лично ему известного. Из столовой император прошел в студенческие комнаты, где имел беседу с некоторыми из студентов. В заключение визита государь выразил попечителю университета графу С. Г. Строганову «свое удовольствие за найденный порядок и устройство» [211] Шевырёв С. П. История Императорского Московского университета. Репринтное издание. М., 1998. С. 505. . Строганову было чем гордиться.

В мае 1838 года состоялся выпуск словесного (историко-филологического) отделения философского факультета. Молодые студенты выходили из стен Московского университета прекрасно подготовленными, с широким кругозором и глубокими фундаментальными знаниями. Всего полный курс университета оканчивали 17 (18 —? — А. Л.) человек, из них 10 получили степень кандидата, 7 — степень действительного студента (в том числе Дмитрий Кодзоков) [212] Кузьминов П. А. С. Кодзоков: общественный деятель, чиновник и реформатор // Схiдний свiт. 2013. № 2–3. С. 30. .

Михаил Катков окончил университетский курс кандидатом с отличием. С ним вместе окончили кандидатами: Фёдор Буслаев, Юрий Самарин, Михаил Строев (эти трое в списке были поставлены выше Каткова). За ним следовали Дмитрий Каменский (впоследствии из Лондона присылавший статьи в «Русский вестник»), Василин, Преображенский, Кротков. Среди выпускников юридического факультета 1838 года был будущий министр народного просвещения И. Д. Делянов [213] Любимов Н. Михаил Никифорович Катков (по личным воспоминаниям) // Воспоминания о Михаиле Каткове. М., 2014. С. 223. .

Строганов имел особые виды на выпускников 1838 года, многие из которых являлись его протеже. Большие надежды возлагались им на Буслаева, Самарина и Каткова, чьи выпускные диссертации были отмечены при защите и рекомендованы к публикации — одной из традиционных форм поощрения лучших работ.

После выпускных экзаменов, в мае 1838 года, Юрий Самарин писал матери Софье Юрьевне: «Я уверен, милая маменька, что Вы еще более, чем я сам, порадуетесь известию, которое я Вам объявлю. Наконец я окончил время испытаний, цель достигнута, я кандидат. Если Вы тревожились за меня во время моих испытаний, то по крайней мере недолго — всё кончилось в несколько дней. Счастье благоприятствовало мне именно там, где оно было нужно. То, чем я хорошо и постоянно занимался, сошло само собою, в результате я получил больше баллов, чем требовалось, чтобы быть кандидатом, и участь моя тут же определилась. Некоторые полагают, что я вышел первым, но я не люблю, чтобы людей сортировали как мериносов, что значит — первый, второй, третий, эти различия ни на чем основаны быть не могут. Я довольствуюсь тем, что нахожусь в числе лучших, и уверен, что и Вы этим удовлетворитесь! Профессора наши так были довольны диссертациями, которые мы трое (Самарин, Буслаев, Катков. — А. Л. ), исключительно занимавшиеся русской литературой, им подали, что решили было их напечатать, но я поспешу отвратить грозу, я не хочу, чтобы первое мое слово, которое станет гласным, было написано по заказу, а не было бы плодом свободного вдохновения. Вообще весь четвертый курс нашего факультета отвечал отлично. Граф Строганов очень наивно отозвался, что никак этого не ожидал. Вероятно, из восемнадцати экзаменовавшихся будет 10 кандидатов. Теперь, когда уже всё кончено, я признаюсь Вам, что экзамены этого года, хотя и гораздо строже предыдущих, стоили мне гораздо меньше труда, чем прежние, а в доказательство Вам приведу то, что я провел только одну ночь напролет в приготовлениях. Я вам уже сказал, что наши экзамены окончились в субботу около двух часов. Тотчас по окончании их, я пригласил со мною позавтракать четверых моих товарищей и вернулся домой, где никого не было, чтобы меня встретить, — все разошлись. Тут я почувствовал нашу разлуку и заперся в своей комнате, чтобы подумать о Вас. Еще раз я испытал, как мало решительные события и торжественные минуты в моей жизни производят на меня впечатления, или, может быть, я ошибаюсь, это еще не решительные минуты моей жизни. Я пробежал мысленно эти протекшие четыре года: они в конце концов, несмотря на скуку, на утомление, которое я испытывал влачить свою цепь, принесли мне несколько часов истинного восторга, за которые я благодарю внутренне тех, которые мне их доставили. Не сомневаюсь, что когда-нибудь это время, которое мне казалось бесконечным, будет светлою точкой в моей жизни и оставит по себе приятные воспоминания. Но отчего же за эти четыре года, в течение которых столько лиц прошло передо мною, я не нашел ни одного друга. Многие были моими товарищами, некоторым я иногда сочувствовал, но ни один не внушал мне того чувства, которое не обманывает и говорит: вот тот, который тебе нужен. А между тем, на моих глазах немало было заключено дружеских союзов, немало рук переплелось: я сильно упрекал себя за эту дикость или что другое, не знаю, как это назвать, но, видно, уж такой я, и безрассудно было бы желать пересиливать свою природу…» [214] Цит. по: Комаровская А. Ю. Ф. Самарин. Университетские годы // Богословский сборник. Вестник Православного Свято-Тихоновского богословского института (ПСТБИ). Вып. 7. М., 2001. С. 273–274.