Алексей Лубков - Михаил Катков. Молодые годы

На возникшую напряженность с Катковым Белинский прямо указывает в своем письме к Н. В. Станкевичу (29 сентября — 8 октября 1839 года). «Вторым номером <���„Московского наблюдателя“> кончилось участие Каткова, перешедшего в „Отечественные записки“, — пишет он. — Я совершенно оправдывал поступок Каткова, потому что бедному человеку не для чего тратить труды и время без всякого вознаграждения для себя и, сверх того, видеть свои труды искаженными не цензурою, а пристрастием и невежеством цензора, и, написавши статью в январе, увидеть ее в печати в мае; но Каткову следовало бы сделать это по-человечески, объяснившись со мною и изъявивши свое сожаление, что необходимость заставляет его оставить меня, но он сделал это как будто предательски, что было новою раною на мое и без того страшно истерзанное сердце. Это решительно ожесточило меня против Каткова» [237] Белинский В. Г. Письмо Н. В. Станкевичу 29 сентября — 8 октября 1839 г.// Белинский В. Г. Собрание сочинений: В 9 т. Т. 9. М., 1982. С. 273. .

Впрочем, ожесточение длилось недолго и сменилось еще большим вниманием и заботой к Каткову, когда оба стали сотрудничать в «Отечественных записках» и, находясь то вместе, то порознь, имели возможность сравнивать нравы двух столиц и их влияние на литературу и действительность. В письме Боткину (Петербург, 22 ноября 1839 года) Белинский просит товарища принять одного знакомого художника у себя дома «по-человечески, по-московски. Каткова об этом не прошу, — пишет Белинский, — он моложе и здоровше нас, у него всегда больше отзыва на всякое доброе явление жизни — его надо просить только о том, чтобы не слишком пылал» [238] Белинский В. Г. Письмо В. П. Боткину 22 ноября 1839 г.// Там же. С. 289. .

Далее критик делится своими впечатлениями о пребывании в северной столице и своими размышлениями о ней: «Да, и в Питере есть люди, но это всё москвичи, хотя бы они и в глаза не видали белокаменной. Собственно Питеру принадлежит всё половинчатое, полуцветное, серенькое, как его небо, истершееся и гладкое, как его прекрасные тротуары. В Питере только поймешь, что религия есть основа всего и что без нее человек — ничто, ибо Питер имеет необыкновенное свойство оскорбить в человеке всё святое и заставить в нем выйти наружу всё сокровенное. Только в Питере человек может узнать себя — человек он, получеловек или скотина: если будет страдать в нем — человек; если Питер полюбится ему — будет или богат, или действительным статским советником. Сам город красив, но основан на плоскости и потому Москва — красавица перед ним» [239] Белинский В. Г. Письмо В. П. Боткину 22 ноября 1839 г. // Белинский В. Г. Собрание сочинений: В 9 т. Т. 9. М., 1982. С. 289. .

Ниже мы попытаемся более подробно остановиться на характеристиках Каткова, изложенных Белинским в письмах различным лицам, а пока обратимся к оценке очень важного, на наш взгляд, периода жизни и творчества Михаила Каткова, пришедшегося на время его сотрудничества в петербургских изданиях Андрея Александровича Краевского (1810–1889).

Михаилу Никифоровичу Каткову к моменту переезда в Петербург едва исполнился 21 год, но выглядел он несколько старше, его плотная крепкая фигура внушала уважение. Солидная внешность была обманчива и часто совершенно не соответствовала поведению литератора, подающего большие надежды. Его поступки скорее были свойственны юноше или даже подростку. Он привык являться перед друзьями в трагическом настроении, складывал руки по-наполеоновски, потуплял задумчиво голову и потом рассеянно поднимал ее, щуря свои маленькие глазки, ходил в отдалении от других, нахмуря брови, и бесился на Кетчера, который беспрестанно приставал к нему с шуточками, сопровождавшимися хохотом [240] Панаев И. И. Литературные воспоминания. М., 1988. С. 202. . Его длинные до плеч волосы дополняли облик романтического героя.

Иван Иванович Панаев (1812–1862), в квартире которого у Пяти углов, против Коммерческого училища в доме Пшеницыной в Петербурге, одно время жил Катков, вспоминал позднее: «В неустоявшейся еще молодости Каткова было в это время много смешного и дикого. Его статьи и он сам были исполнены претензий; он смешивал фразу с делом, раздраженье пленных мыслей принимал за серьезный труд; рисовался и в жизни, и в статьях и доводил свою самоуверенность до заносчивости.

Когда я вспоминаю о Каткове, он до сих пор представляется мне почему-то не иначе, как с несколько прищуренными глазками, с сложенными на груди руками, декламирующий стихотворение Фрейлиграта и повторяющий с легким завыванием: Capitano! Capitano!.. или декламирующий свой прекрасный перевод гейневского „Французского гренадера“:

Катков был тогда очень молод, и его молодость проявлялась в нем странными фантазиями. Раз как-то захотелось ему идти непременно в погребок и провести там вечер, как это делывал в Берлине знаменитый Гофман, которым все мы сильно увлекались в то время. Катков предложил мне это.

— Да ведь здесь, Михайло Никифорыч, нет таких погребков, как в Германии, — возразил я: — здесь берут только вино в погребках, а не распивают его там… Если вы хотите, я пошлю за вином…

— Нет, я хочу непременно пить в погребке.

— Да коли это здесь не водится?

— Отчего не водится? Это вздор! Если не водится, так мы введем это в обычай… Я знаю, почему вам не хочется: вы боитесь унизить этим свое достоинство… — и разгорячась более и более, Катков начал нападать по этому поводу на различные дворянские предрассудки и нелепые приличия, которыми я, по его мнению, был заражен.

— Так вы решительно не хотите идти со мною? — спросил он в заключение, складывая торжественно руки и щуря глазки.

— Решительно нет.

— Ну, так я пойду один.

Катков взялся было уже за шляпу, но потом отложил свое намерение. Дня два после этого он дулся на меня… В другой раз мы отправились с ним, с Белинским, с Бакуниным, с Языковым и еще не помню с кем-то из наших приятелей на биржу есть устрицы, до которых Белинский был страстный охотник. Все запивали устрицы портером, но Катков потребовал какого-то крепчайшего вина, уверяя, что устрицы обыкновенно пьют с этим вином — и один выпил всю бутылку. Когда мы окончили наш завтрак и вышли на улицу, вино мгновенно обнаружило свое действие над Катковым: он, ни слова не говоря нам, пустился бежать от нас. Мы уговаривали его остановиться, хотели удержать его, но он вырвался от нас и скоро исчез.

Все остальные из биржи зашли ко мне. Прошло часа три, мы сели уже за чай, но Катков не являлся. Это уже начинало беспокоить нас, тем более, что горничная моей жены сказала нам, что видела его на Семёновском мосту, что он стоял со сложенными руками посредине моста, что все экипажи объезжали его и что около него собралась даже толпа… Каткова мы так и не видели в этот вечер.