Сергей Беляков - Парижские мальчики в сталинской Москве [litres]

Есть у Мура и любовная лирика. В общем, довольно обычная для молодых людей его возраста, вполне заурядная:

Даже удивительно, что умный, начитанный, ироничный Мур писал стихи, не только откровенно слабые (поэтический талант и начитанность, интеллект прямо не связаны), но очень наивные. Впрочем, сам Мур называл свои опыты всего лишь “пробами пера”, не думая об их публикации. Его проза гораздо лучше и умнее. Когда только открылся доступ к архиву Георгия Эфрона, Мария Белкина прочитала и оценила его литературные опыты. Оценила невысоко: “Всё это слабые, подражательные вещи. Не повесть и не рассказ, а только наброски, какие-то неумелые записи с чужого голоса. В письмах своих Мур куда более интересен и самобытен. А тут он пытается писать о том, чего он не знает, о чем прочел у французов, да и по языку это скорее похоже на переводы с французского”. 1213Возможно, “Записки сумасшедшего”, “Из записок парижанина”, “В полдень”, “Однажды осенью” Мур и в самом деле сочинял на французском, мысленно переводя затем на русский. Но Белкина слишком строга к Муру. Все-таки автору этих текстов всего семнадцать – восемнадцать лет, для прозаика возраст юниорский. К тому же мальчик пишет как раз о том, что знает великолепно: о Париже 1937–1939 годов, о золотом времени, когда Мур был действительно счастлив.

У Георгия был замысел написать историю своей семьи, Эфронов и Цветаевых. Он даже начал собирать материал к этой книге. Если б суждено ему было дожить хотя бы до шестидесятых-семидесятых, он мог бы без купюр напечатать свою книгу на Западе. Там она стала бы бестселлером. В восьмидесятые годы он издал бы ее в Советском Союзе. Тиражи в сотни тысяч экземпляров были бы ему обеспечены.

Впрочем, Георгий Эфрон был достаточно умен и скромен, чтобы критически относиться к своему сочинительству. Хорошо бы стать писателем, но до этого еще очень далеко: “Прочь глупые мечты, порождающие ипохондриков и неудачников. Нужно уметь СОРАЗМЕРЯТЬ. Конечно, нужно знать и реальные возможности, не преувеличивать и не преуменьшать их. Надо жить опять-таки «по лестнице» – ведь сразу площадки 8-го этажа не достигнешь. <���…> Я, например, хочу быть, скажем, знаменитым писателем”. 1214Когда же он подал заявление в Литературный институт и приложил к нему несколько своих прозаических опытов, то сопроводил их такой характеристикой: “Прежде всего я скорее переводчик, чем прозаик. Писать прозу для меня не так внутренне обязательно, как переводить”. 1215До того времени, когда издание “Истории современной французской литературы” (еще не написанной, а только задуманной) или биография Цветаевой и Эфронов принесут деньги, еще дожить надо. Путь в гуманитарную науку долог. А работа переводчика позволяла прилично жить. Мур это знал и сделал свой выбор: “…вероятно, моей основной профессией будет профессия переводчика. Я это дело люблю и уважаю, оно меня будет кормить” 1216, – писал он Але. Параллельно Мур собирался “писать свое”. Но чем было бы это “свое”? Стал бы Мур настоящим прозаиком или всё же филологом? А может быть, преуспел бы в жанре художественного исследования, соединив науку с литературой? Знания Мура уже были фундаментальными. Способности, пожалуй, только начинали раскрываться. Зачем же ему понадобился Литинститут?

В этом старом доме на Тверском бульваре с 1936 года располагается Литературный институт. 1 октября 1943 года Алексей Толстой написал его директору Гавриилу Федосееву: “Я лично знаю тов. Г.С.Эфрона (сына поэтессы Марины Цветаевой). Г.С.Эфрон – культурный и развитый молодой человек, свободно владеющий литературным французским языком. Считаю, что он вполне подготовлен для поступления в Литературный институт, и прошу Вас зачислить его в число слушателей 1-го курса переводческого отделения Вашего института”. Рекомендация и имя Алексея Толстого сами по себе значили много. К тому же и писал он на бланке депутата Верховного Совета СССР. Так что вопрос был решен. Только вот переводческого отделения в Литературном институте времен войны не было, чего Алексей Николаевич не знал. Правда, художественный перевод там уже преподавали. Существовала и кафедра художественного перевода. Но особое отделение перевода откроется в Литинституте только в 1955 году. Поэтому Мур был вынужден подать заявление на отделение прозы. И был принят.

Занятия в том году начинались в ноябре. Но Мур появился в аудитории Литинститута даже не в начале месяца, а только 26 ноября. Среди однокурсников Мура оказался Вадим Сикорский, с которым Мур познакомился на пароходе, что увозил их с Цветаевой в Елабугу. Не знаю, счел это Мур дурным предзнаменованием или нет.

“Наш институт рожден самой жизнью в начале 30-х годов, когда в литературное движение широким потоком вливалась рабочая молодежь” 1217, – писал один из первых его выпускников, а позднее преподаватель и литературный критик Александр Власенко. Научиться писать, не имея таланта, невозможно. Но молодым прозаикам, поэтам, даже критикам необходимы творческая среда, общение с коллегами, советы уже известных, состоявшихся мастеров. А кроме того, в тридцатые годы было немало начинающих писателей, которые плохо знали литературу, историю и вообще слабо ориентировались в гуманитарных науках. Но они считались “подающими надежды”, то есть со временем стали бы ценными бойцами идеологического фронта, не связанными, в отличие от поколения Серебряного века, с миром старой, царской, буржуазной России. Надо только их обучить и правильно сориентировать.

Прозаик Виктор Авдеев [184] Не путать с его однофамильцем и тезкой, поэтом-фронтовиком. вспоминал, как учил его жизни генеральный секретарь Союза писателей и главный редактор журнала “Новый мир” Владимир Ставский: “А не пора ли тебе, Авдеев, танцевать от другой печки? <���…>…почему же ты не видишь, как мы, большевики, поставили страну на автоколеса, Магнитку строим, Комсомольск-на-Амуре, сплошную коллективизацию прокрутили. Разве это не тема для романов? <���…> Короче, Авдеев, дело вот какое: в Москве <���…> открылся Литературный институт имени Максима Горького. Слышал небось? На Тверском бульваре. Союз писателей решил направить на учебу самую способную молодежь. Ступай-ка и ты. Хлебни знаний. А мы тебе персональную стипендию дадим” 1218. Авдеев вовсе не хотел идти в институт: “Опять за парту? Да разве в этом главное? <���…> Любимые мои писатели дипломов не имели”. Но спорить с таким большим начальником не стал. В конце концов, не математику там с физикой учить, уж как-нибудь одолеет гуманитарные предметы. И решил он со своим другом, поэтом Сергеем Васильевым, не только поступить, но и пройти первый курс экстерном. Однако “при виде горы тетрадей, книг, которые нам предстояло одолеть, меня охватила оторопь”, – писал Авдеев. Гуманитарные предметы оказались не такими уж простыми: