Егор Парфенов - Мой Совет

«Нет, больше всего с туристов имеет не город, а тот старик!» — подумал я, когда подошел к беззубцу. Он лыбился и подсекал! Ива точёная хрустела в руках его, леска натягивалась… «Неужели рыбку поймал!» — думали наивные, что только что подошли. А потом гнулись через парапет канала и замирали от неожиданности. Не крючок у него там, на леске. Магнит! Старик монеты удил с чижика-пыжика. Прошлая смена наивных бросила, вот он и удил! Каждый счастья хотел, кто кидал. А получил тот, кто удил. C’est la vie!

Если идти по Грибоедовской набережной, то впереди Спас будет, на крови который. А Казанский — сзади. Будто сквозь время идешь, а не набережную Грибоедовскую. От отца к сыну. От эпохи к эпохе. От убийства — к убийству.

Оба не поняты были. По-разному, но оба. Пашу верхи не хотели, а Сашу низы не могли. Одному табакеркой в висок, а второму бомбой, под ноги. Кровью каналы эти отравлены. И Грибоедовский, и Фонтанка.

Стоит, нежненький. Румяный. Занавешен, правда, мешками какими-то. Реконструируют, не повезло. Туристы выстроились очередью, будто за колбасой в 78-ом. Фотографируются на свои уродливые трехглазые айфоны. Все одинаково. Все с мешковиной на фонах. Темно. Вода — точно мраморная. Струится, будто фата, под умелыми руками творца. Незримого. Время имя ему.

Здесь ты всегда в диалоге. С ним.

Вас двое, ты и Время. И никого больше. Врачи говорят, что желчный у меня уникальный. Перекрученный, как рог барана. От этого я ребенком постоянно страдал. Постоянно подступал к моим вырезанным гландам этот вкус. Желчный, горький. Вкус одиночества. И здесь это снова началось. Может, одиночества стало больше, а может, лет мне стало меньше. Разве можно взрослым быть рядом с самим Временем?

И ничего от этой желчи одиночества не спасает. Даже сладкий-сладкий, пряничный Спас. Александр Освободитель кормил пряниками народ свой. Любил его. Жалел. Но в день, когда самодержец спешил детей своих освободить, они его и сожрали. На седьмой раз у них все-таки получилось. Божественное число.

А может, проведение? Ну, математики, почему шесть раз — чудом мимо, а в седьмой — таки да? Может, не хотел Он, чтобы Саша подписал? Посмотрел седобородый с высока, на того, в чей зубастый рот пряник опускается, и отвел.

— Хватит, Саша. Хватит. Не заслужили они его. Воротись лучше ко мне, чаю выпьем! Расскажешь мне, как детки, как Маша! Им-то пока рановато.

— Хорошо, Папа…

Было ветрено. И волны — с перехлестом. Скоро лето. Все изменится в округе!

А изменится? Здесь, вообще, хоть что-то меняется?

Кресты переехали.

Да. Они многих… Переехали.

Было ветрено. Я шел по Арсенальной. Шагал в такт, подаренный Александрой Пахмутовой:

«И Ле-нин та-кой мо-ло-дой, и ю-ный — Октя-брь в пе-ре-ди!».

Позади, Володя. Позади уже твой Октябрь.

Впереди — Финляндский. Перед ним — броневик. Медный такой, игрушечный. На нем — Ленин. Тоже игрушечный. Карикатурный. Не человек ты, Володя, не человек давно. Ты — мантра. Для униженных и оскорбленных.

«Ле-е-е

Ни-н-н»

И у ног вождя в трансе закачались в две гвоздики.

Может, было просто ветрено?

Я думаю, что есть только одна настоящая поэзия — русская. Ну, и японская.

Японский революционный мудрец Одзаки Хосай однажды написал свое хайку:

«Даже кашляя,

Я остаюсь

В одиночестве».

А спустя года ленинградка Ахматова написала свое, подлиннее. Я слушал ее «Реквием» под кладкой кирпичной. Заброшенной. Прошел от Финляндского несколько сотен шагов и остановился. Кресты.

Пристроился к стене бурой, расстегнул ширинку. И включил запись ее полумужского, изломанного голоса:

«…Эта женщина больна,

Эта женщина одна.

Муж в могиле, сын в тюрьме,

Помолитесь обо мне…»

Поздно молиться, я лучше помочусь. Ничего другого эти стены не заслуживают.

Мы были бы не мы, без бабушек наших, нежных. А Россия, будем честны, страна бабушкиных внучков и внучек. Не героев, не злодеев, и, тем более, не хакеров. Внучков.

Одна моя бабушка носила в душе Петроград. Я не знаю, откуда в ней это. «Кура» к воскресному обеду, а не «курица». «Булошная», в которую «наши люди» почему-то никогда не ездят на такси…

И Аврора. Мне не пели колыбельных. Мне пели «Аврору»:

«Что тебе снится крейсер Аврора

В час, когда утро встает над Невой?

Что тебе снится крейсер Аврора

В час, когда утро встает над Невой?»

И снова, и снова. И снова… Сейчас я уже начал догадываться, что она просто не помнила слов. Но неважно было и это. Ее детский, хрустальный голос наводнял спальню, и я медленно уплывал во тьму. Туда, где вот-вот над спящей Невой встанет солнце…

«Вы говорите, мол, отдал Германию. Да, отдал. А кому? Немцам! Я вернул им их Родину. Разве это… Плохо?»

Христианами нас делает поражение. Так говорят, но я не согласен. Поражение делает большее. Оно делает нас Людьми.

Христа за всех нас распяли, а Горбачев за всех нас ушел. Он вернулся оттуда, откуда не возвращаются. С вершин, на которых человек отмораживает в себе Человека. Дядя Миша не отморозил.

Так все его и звали, с теплотой. С нежностью. Дядя Миша. Он был обречен хотя бы поэтому. Ведь «там» нет места теплоте. «Там» — нет места нежности.

Горбачев — единственный за тысячу лет нашу, кто ушел. По-настоящему. Он был царем, но захотел стать президентом. Сумасшедший? Да. Для «них» он такой. Мужчинка с какой-то лужей на лбу, из американской рекламы пиццы.

Он верил. Знаете, этого уже много для этой страны. Да, ошибся. И ушел, когда его Родина кончилась. Первый и последний дядя Миша.

Ему было 90, и я поздравил. По-советски: написал письмо. Уже не на бумаге, нет. Электронное. Хоть и адреса у меня не было. В фонд написал.

«Михаил Сергеевич, я не нашел Вашего личного адреса, поэтому пишу в Фонд, в надежде на чудо. На то, что Вы прочтете…

Сегодня на истории мы изучали перестройку. Я хочу просто сказать Вам спасибо. За свободу слова и совести, за возможность уважать себя и свои принципы, которые Вы пронесли сквозь всю свою жизнь. Этому у Вас нужно поучиться.

Я сам, того не осознавая, пошел по Вашему пути. Я тоже пытался менять. Конечно, не страну. Школу. Пытался строить институты самоуправления, пробуждал интерес к общественной деятельности, проходил через травли и аплодисменты…

Что-то получилось, что-то — нет. Но сегодня я узнал в Вас себя. Прямо на уроке истории.

Я понимаю, почему все так вышло. Даже понимаю, что вряд ли могло выйти иначе. Но история еще расставит все по своим местам. Вот увидите! А нам с Вами осталось лишь дождаться!

С юбилеем, Михаил Сергеевич!»

Мы дождемся.