Егор Парфенов - Мой Совет

«Я женат на своей жене, а не на своей стране! Это что, плохо?»

Нет, не плохо. Ты прав, дядь Миш. Твоя Раиса осталась с тобой до конца. А твоя Россия…

А твоя ли?

Весна вышла жаркая. Нет-нет, дело не в температуре. Она всегда у нас одна, всегда низкая. Но это правильно. «Красота при низких температурах — настоящая красота».

Весна вышла жаркая: побывал в Петрограде. А сейчас — в Москве. Вот такое турне. Зачем? Отвлечься. Сменить обстановку. Посмотреть под другим углом. Какие еще словечки используют в одинаковых бизнес книжках?

В Москве я на пару дней. Вырвался, можно сказать. Для всех — я поехал на день открытых дверей в университет. Для вечности — я сбежал. В никуда. Нельзя бежать куда-то. Можно лишь бежать от чего-то. Или кого-то.

Я сбежал, я в Москве. Я неоригинален. Полстраны сюда сбежало. От чего?

Тяжелые они, двери метрополитена. Грязные еще. Трогаю я их, как прокаженных, на полпальца. А они не поддаются. Тысячи тебя до тебя трогали, и ты трогай. Полной ладонью обнимай, ручки латунные. Иначе не сдвинешь. Все у нас так. Не замаравшись — не сдвинуть. И не сдвинуть, не замаравшись.

Вышел я на поверхность. И вижу: стоит! Маяком стоит, пролетарским. Позеленел, правда. Но все так же красен. Звучен. В брючном, в костюме. Стоит, «архангел тяжелоступ», смотрит вперед. В будущее смотрит.

Постоял пару минут под бронзовым поэтом, почитал стихи. Для себя, для кого же еще. Думал, качели дождаться, но не один я такой умный. Качелей много, конечно. Но людей больше. Я уверен, что каждый второй ни одной строчки не знает из Маяковского. А под тенью его качается. Только тень от него и осталась.

Пошел вниз, с холма. По Большой Садовой. Театр Сатиры, Афиши Моссовета. Да, помню! Отсюда же голые коммунистки выбегали у Булгакова. Лучший путеводитель, его «Мастер и Маргарита». Как по Москве, так и по душам человеческим. И та, и другая слабо переменились за последние лет сто. Вон, Воланд говорит, вообще не сдвинулось ничего! Разве что, вопрос квартирный… Да, качелей, как и квартир, много. Но людей больше.

А, вот и ты, Михаил Афанасьевич! Близко расположился. Буквально через дом. Читаю: «302 БИС». Нехорошая квартира. Арка. Очередь. И все — в нехорошую. Популярен нынче музей Булгакова.

Целое паломничество, не пропихнуться! Настоящая советская очередь! И к кому? К Булгакову! А ведь ненавидел покойный все советское. До трясучки презирал. Вот она, божья улыбка.

Народ любит мистику. Сказку любит. Отдыхает душа его истерзанная, когда в синематографе коты разговаривают, или дьяволы по дворам их гуляют. А почему любит? Не знаю. Одно вижу: чем хуже жизнь, тем больше любит.

Ох, велики сегодня очереди. Настоящие, советские!

Дошел до прудов Патриарших. Вернее, пруда. Сел на лавку. Люди гуляют. Бизнесмены с дамами, дамы с собачками. Собачки с нянечками…

— Извините!

— Да? — сказал я, посмотрев на мужчину в нелепой шапочке.

— Я не местный, — прохрипел он — подскажите, пожалуйста, где здесь Берлиозу башку оторвало?!

— Простите… Не знаю… — растеряно произнес я.

Мужчина кивнул, вслед за помпончиком, и пошел дальше. Наверное, на поиски чужой головы…

Удивительный край.

Свернул на Малую Бронную, а тут Paris! Запахи элегантной выпечки, дорожки от рубинового Бордо, шарфики, гирлянды…

Вон, Аглаю Тарасову тащат под уздцы! Кино снимают, наверное… Точно, кино! — увидел я оператора в футболке. А на ней и написано: «Беспринципные».

Есть сериал такой талантливый, про жизнь на Патриках. В нем все мы как бы визитеры, стоим за стеклом в причудливом зоопарке и смотрим на образ жизни краснопопых удавов и ядовитых обезьян. Имя оазису — Патриаршие.

Здесь все иначе. Другой воздух, другая гравитация. Это не Москва, нет. Это что-то большее. Это другой мир, со своими законами, со своей обеспеченной флорой и фауной. Об этом и сериал.

Сейчас это уже не «Патриаршие» Булгакова, это «Патрики». Стало короче. Стало богаче.

А самое интересное в том, что все хотят быть их частью. Но не все могут в этом признаться.

Спустился в подземку на «Охотном», потому что гулял около итальянской крепости, которую почему-то считают сердцем Родины. Переход на Театральную…

Какой же все-таки удивительный этот переход! Огромный туннель с лепниной в форме полуколец над головой, пара выходов в конце… Как будто трохея и два бронха чьи-то. И ты идешь, крохотный. Спешишь, ведь вдруг он чихнет? Этот исполинский Левиафан, проглотивший тебя. И все вокруг тоже бегут, щекоча своими маленькими ножками глотку библейского чудища.

В конце, у правого бронха, стояла девушка в фиолетовых штанах. Скрипачка. Собирала деньги. И тут к ней подошел старик в драной дубленке. Беззубый, ненужный. Тот, про кого принято говорить: «последнее пропьёт». Опустил он руку в карман свой, и достал тысячу. Тысячу рублей! Протянул девочке, и прохрипел ласково: «Милая, а Баха можно?» Она не сдержала нежной улыбки, а я не сдержал слез. «Можно, дедушка». И застонала скрипка, заплакал монстр божий. Левиафан заплакал.

Стекло. Очень много стекла. Башня, башня… и еще одна! Целая роща тут, стеклянных фаллосов тщеславных. Так и слышу я их:

— Я больше!

— Нет, я больше!

— Ладно, но зато у моего хозяина три миллиарда! А у твоего — два!

— Да, но у моего зато баба с пятым!

У всех у них бабы с пятым.

Нет, впечатляет, конечно. Все эти истуканы невесомые. Все эти больные биллионами, что шныряют в белых рубашках (с закатанными рукавами) между башен. Вот она, новая правда. Хотя, с какой стати новая?

Всегда были они, предприимчивые. И всегда были хрустальные Сити. Выглядели по-другому, но были! Не новость это для Воланда была бы. Не новость.

«Это мой последний день» — думал я, пока шел от станции к хостелу. Поднял голову: темнота. Дома высокие-высокие. И на каждом — какая-то конструкция инопланетная. Словно давно оставленный насест для летающих тарелок.

Час поздний, спальные районы… Уже не видно домов, только окна горят, будто светлячки. Такие маленькие, яркие. А ведь за каждым светлячком — человеческая жизнь! Такая же маленькая… Но яркая.

— Слушай, а ты не знаешь, куда делась фотка? — спросил один пухлый мальчик другого, показывая на стенд «Лица Совета».

— Так ведь это, Парфенов ушел.

— Серьезно? А почему?