Егор Парфенов - Мой Совет

Явился в черном. Всем бы следовало, уходит эпоха. Ну и черт с ней.

Всё в тотал-блэке, кроме сердца. На грудине белый платок. Черный я начал заседание, но не вел его. Оно вело меня, я мок в потоке.

Время пришло. Начались мои последние выборы. Первым говорил З. Я слабо помню, о чем, врать не буду. Но помню вопрос, который задала ему Девочка-одуван, не сбывшаяся мечта Председательши. Бывшей. Скоро и я буду «бывшей».

Девочка-одуван задала гениальный вопрос: «что для тебя Совет? Семья или работа?» Надо отдать должное З., он не растерялся! Видимо, мне удалось пристроить что-то в его голову. Почему? Он сказал, что Совет для него — школа. Школа жизни. Взрослой жизни. Лучше ответить было нельзя. И вовсе не потому, что эту концепцию придумал я. Нет! Ответить так — не изменить себе. Если сказать «семья» — не поверят. Если «работа» — не проголосуют. Лучше, чем «школа», ответить было нельзя. Он перевел вопрос в другую плоскость, уйдя от ультимативного ответа. И сделал это, не кривя душой. Нет, все-таки, мне удалось пристроить кое-что в его голову.

Следом была чир-девочка. Она встала, вся в черном, окромя белого воротничка, и начала говорить. Я обомлел и случайно выронил слезу.

Ее жаркая дерзость лопнула свою компактную кожурку, она оголилась как никогда раньше. Стала просвечивать: вот ливер пурпурный, вот биение сердца больного, и в ней у всех по локоть руки.

Она пела страстно и играла на флейте своего сахарного позвоночника. Это было бесподобно. З. не за зря бледнел с каждым словом, а она выдавала октаву за октавой, его уничтожая.

Убитая таким темпераментом, Замдирка передала мне бумажку. Мы сидели нос в нос, она могла сказать вслух, но не стала. Это что-то, да значит.

На бумажке было написано только одно слово: «ПОЛИТИК».

Я предал мою девочку. Я должен был поддержать ее, но струсил: не смог открыто выступить за нее. Не знаю, чего я боялся. Может, сжечь мосты с З., который имел все шансы стать новым председателем. Может считал, что мой «антирейтинг» не лучшее подспорье для ее выдвижения. Еще подумают, что Парфенов решил посадить на свое кресло марионетку. Может быть, боялся изменить себе, своим принципам свободных выборов. Выборов, что заставляют предать или себя или свою воспитанницу.

Я не поддержал ее в решающий момент. А предал?

Урны вскрыты, победа за Замом. Это мое фиаско. Речь Чирлидерши, что мы вместе разрабатывали, была построена на критике З. Наверное, пережали. Наверное, людям не хватило позитива. Кандидаты «протеста» редко когда побеждают. Люди голосуют за, а не против.

Объявили результаты. Я взял слово: «не без траура я складываю свои полномочия» — моя рука грациозно вынула белоснежный платок из нагрудного кармана, и, сложив пополам, скрыла с глаз. Я стал черен насквозь.

Чирлидерша подвернула белый воротничок, о который уже успели разбиться пара слезинок. Она стала черна насквозь. Бульбашка, что сидела поодаль, сделала так же.

Политика — это война за чужое. Нам же предстояла битва за свое. Пришло время переходить к плану Б.

Я хотел провернуть рокировку, чтобы спасти Совет, Лекторий и Шефство. Первое сделать не удалось, но это еще не значит, что не удастся остальное!

Я, как глава Лектория, передал пост Чирлидерше и вышел из Совета. План был в том, чтобы она поступила так же. Вышла из членов, «унеся» с собой Лекторий. Чтобы она освободила его от пресса воцарившегося З. третьим аккордом должна была выйти Бульбашка, «унеся» уже Шефство. В этом был план: расколоть Совет и спасти мое наследие.

Я объявил, что ухожу. Чирлидерша поднялась и объявила, что уходит. От возникшего напряжения можно было заряжать повербанки. Еще несколько человек, опьяненные духом «Революции», оторвали жопы от мягких кресел. Они тоже ушли из Совета. Вслед за мной.

За мной не пошла только Бульбашка. Она потерянно сверлила пустоту своими ледяными, нечеловеческими глазами. Она сидела, но была не здесь. Размякшее тельце, отключенное от воли и реальности. Она походила на Христа Крамского. Того, что в пустыне. Не художника, Христа.

Я бился в истерике, и от бессилия умолял ее глазами: «Поднимись! Спаси Шефство! Спаси наше дитя!» Но она не слышала. А может, просто не встала. Не встала та единственная, которой я доверял. Беспредельно.

Почему последний, девятый круг кишит предателями? Только они этого заслуживают.

Она не встала.

«Весна» — это самое странное, что я когда-либо писал. Наверное, потому что старался сделать эту часть какой-то… Дымчатой. Влажной. Окутанной душными простынями полузабытых снов.

Я хотел написать так, чтобы можно было читать маленькими глотками. Оглядываясь вовнутрь. Боясь разбудить нечто… В себе. И знаете, мне кажется, что у меня получилось.

Почему она не пошла за мной? Наверное, такова «структура момента». И не было придумано Им иначе.

Грубые часы, что висят обычно над башками акул с Уол-Стрит, отмеряли мое время. Я грел кровать. Просто так лежать глупо. Какой в этом смысл? А я грею. И слышу двух голосов перекличку: «тик» — спрашивает один. «Так» — отвечает другой. И вечно так.

Они нашли друг друга, и неразлучны. Не бывает «тика» без «така». А человеки бывают. Для кого грею?

Был такой американец, который был немец, по папе с мамой. Все американцы кто-то по папе с мамой. И был он писателем великим, недолблёным. Воннегут Курт звали его.

Написал Курт Воннегут «Колыбель для кошки». В ней же ее и убаюкал. Не кошку, а идею времени. Уже слишком дряхлую и доказанную, чтобы быть правдой.

Время, это не когда сначала «тик», а потом «так». Оно нелинейно, говорит писатель. Человек смотрит на свою судьбу, как скалолаз — на горный хребет. Преодолел одну возвышенность, за ней открылась другая, а потом еще… Наша жизнь — архипелаг. А каждая гора в нем — тот или иной момент, структуру которого не изменить. Горы не сдвинуть «свободой воли». Они были созданы не нами, не нам их и менять. В начале маршрута не видно всех вершин. Они случаются по мере продвижения по жизненному пути. И все наши решения, все измены по субботам и тэкилы по пятницам, всё это определено было. Не нами. Недвижимо. Воннегут придумал романтичный фатализм. Если, конечно, фатализм может быть неромантичен.

Она спасает. Вера, что «там» было решено, а тебя и не спрашивали. Люди поют эту колыбельную своему разуму. И он засыпает.